Башкир со своим табуном засел в глубине крутолобых, заросших лесом сопок и носа не высовывал, знал, что на его лошадок положили глаз все проходимцы: и красные, и под видом их, кружившие в поисках поживы вокруг села. Говорили – мол то тут, то там Башкир побывал, однако, он уже месяц порог дома не переступал.
Молоденькая жена, выстаивая на коленях предрассветные часы перед иконой, молила подать “защищение”, помиловать и сохранить мужа. Просила горячо, как за любимого, хотя эту самую любовь почувствовать не успела – виделись они редко и говорили мало: ему сорок, она – девчонка.
К тому же он был молчуном. Его поговорку "слово-олово" слышали те, кто вел с ним дело, и побаивались скреплять договор таким образом, знали, не выполнишь – достанет, где бы ты ни был; сам слову не изменял.
Хоронилась в нём такая нутряная сила, магнетизм, в нынешнем лексиконе харизмой обозначенная, что всякий, кто рядом оказывался, становился с ним заодно. Может, таким Спартак был или Суворов. Только он вряд ли ими интересовался. Он сам по себе…
Однажды ложно предсказали, будто собирается Башкир поутру своих навестить. Лиходеи и нагрянули. Арина только подпол открыла картошки набрать, и тут стук, гром, дверь с петель – и в хате орава мужиков с ружьями наизготовку, с красными лентами на скособоченных шапках, рожи, перепоем раздутые, самогоном разят.
Один на неё ружьё наставил:
– Где Башкир?
А другой, какого-то звука испугавшись, в белый свет выстрелил. Арина, потеряв сознание, рухнула в погреб. Ребёнок в люльке зашёлся в крике, другие дети, трясясь от страха, твердили:
– Батьки нет дома!
Соседи, выждав, пока бандиты уберутся, вытащили полуживую Арину из ямы. Тут-то приключилась с ней падучая в первый раз. И после, до самой смерти, раз в неделю оказывалась она во власти силы, уносившей её прочь из этого пугающего мира.
Мужа своего, Башкира – Дмитрия по церковной записи, Арина живым больше не видела. Увёл он свой табун в Монголию, оставил там под "слово-олово" знакомому коневоду. А когда возвращался, не избежал преследователей. В завязавшейся перестрелке все патроны послал, не промахиваясь, а последний оставил себе, и тоже попал точно.
При нём нашли мешочек с золотыми монетами царской чеканки и радовались, разбирая. Один революционер был из местных – конюх, отлучённый Башкиром за разгильдяйство. Ему достался славный кисет, шитый золотом. В том кисете оказался потайной карман, а в нём чёрно-белая фотография. На ней: Башкир в обычной одежде, в какой лошадей объезжал, в руке хлыст, рядом любимая лошадь Краса, перед ним детишки стоят и круглыми глазами смотрят, а Арина с младенцем к плечу его прислонилась. По белому внизу крепкой рукой написано: “Моя семья."
Человек этот, спустя время, в Прощёное воскресенье принёс вещицу вдове. Был он сильно трачен жизнью и чем-то напуган. Не захотел рассказать, как всё там было. Она приняла с благодарностью фотографию и кисет, сказала, что прощает.
Кисет, как водится с дорогими вещами, был определён под защиту иконы, спрятан за неё в самый угол. А фотография долгие годы стояла рядом с ней.
Однажды, осмысливая доступную мне историю кончины деда Дмитрия, я спросила бабушку:
– Почему тебе "Благодатное небо" не помогло. Ты же молилась, просила…
– Богу лучше знать, кому что давать, – ответила бабушка мягко.
Сняла с божницы фотографию:
– Прочитай, что дедушка написал.
