Мы стояли у самой кромки воды, солнце прощалось с нами, уходя за горизонт. Оно манило за собой, разостлав по водной глади розовую дорожку.
Анна, не отрывая взгляда от моря, взяла меня за руку.
Темные овалы под глазами и осунувшееся лицо жены вызывало беспокойство, я постоянно грыз себя, что не смог уговорить ее остаться, конечно, уговорить и настоять, приказать и что еще… Все это было не возможно. Анна не за что бы ни осталась. Мне было больно смотреть на нее, болезнь хоть и отступила, но следы остались,
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.
– Нормально, только голова еще тяжелая, ответила она, улыбнувшись.
Ее густые русые волосы были аккуратно собраны в пучок, под большими лучистыми и всегда такими озорными глазами лежали тени – след, оставленный отступающей болезнью.
– Как странно здесь: так спокойно и тревожно одновременно… Ты чем-то опечален. – Она посмотрела мне в глаза.
– Да, нам надо многое успеть. – Какое-то необъяснимое чувство тревоги овладело мной, я привлек ее к себе, обнял. Запах ее волос почему-то не успокоил, как всегда, а наоборот, усилил безотчетную грусть. – У меня тоже непонятное смутное чувство на душе.
Мы встретились взглядами.
– Не волнуйся, я уже в форме, завтра буду здорова.
– Послушай, Анна, ты, помнится, рассказывала, что твои предки из сербов…
– Да, прадед по матери.
Она стала серьезной, карие глаза отражали набегающие волны. Мне вспомнилась женщина на вокзале в Белграде, дожидавшаяся кого-то вчера около своих пожиток. Ее растрепанные волосы, притихшие, дети рядом вызвали во мне тогда боль и стыд, хотя, казалось бы, какое мы имеем отношение к творящемуся варварству? Наблюдая сейчас за Анной, я опять услышал в себе жалость и сострадание к этим людям, таким близким нам, хотя я никогда не был в Югославии, да и мало интересовался этой страной до злополучного 25 марта.
Наверное, так и должно быть, что близкие национально, исторически люди чувствуют родство в момент испытаний.
– Николо, Анни идемте в дом, к столу кушать! – Хозеч, с акцентом, и на свой манер, звал нас, выйдя на порог своего небольшого домика.
Уходить не хотелось, но все, наверное, здорово проголодались и ждали нас. Мы медленно побрели по пляжу к дому.
На столе в простой деревенской посуде нас ждало угощение: сыр, молоко, хлеб, овощи, – все, чем был богат дом, радушный хозяин предложил гостям. Драгомир был явно доволен, что может нас угостить. Правда, сокрушался, что еда простая, и военное время не позволяет встретить гостей подобающе.
В очаге горел огонь, вселяя во всех силы и уверенность.
За трапезой потянулся неспешный разговор, изредка останавливаемый некоторым языковым барьером, который, однако, не препятствовал общению. Наш шеф каким-то образом понимал все, сказанное хозяином, и по ходу беседы делал пояснения для наиболее непонятливых из нас. Обсудили политику. Драгомир рассказывал о том, как текла жизнь в Которе до войны, как было хорошо выходить в море и радоваться, когда из Белграда приезжала старшая дочь с семьей, и внуки весело плескались в воде. Рассказывал немного о своей работе, и только уже в конце тактично и как бы исподволь спросил о цели нашего приезда.
– Дейков сказал, вы приехали изучать летающие огни Ловены, – обратился он к Александру Ивановичу.
– Да, огни, если можно их так назвать, – шеф с лукавой усмешкой быстро глянул на нас и изучающе глянул на Хозеча, видимо, отметив про себя, что старику далеко не безразличны наши планы.
