Читать онлайн Михаил Меклер - Мировая поэзия. Поэтика. Том 6

ISBN 978-5-0067-4409-7 (т. 6)

ISBN 978-5-0059-5722-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Опус Латинской Америки»

ЗЕМНОЙ СВЕТИЛЬНИК

Любовь-Америка 1400г.

Ещё до париков и до камзолов

здесь были кряжи, гребни, реки,

где каменели кондор, снег – до сроков,

пока землёй, сосудом были предки.

Потом не смог их вспомнить даже ветер,

а воды язык захоронили,

потух земной светильник их навеки,

но жизнь не умерла, осталась заводь лилий.

Я тут, чтоб рассказать о происшедшем

в проломах венесуэльской тишины —

тебя, мой пращур, искать я буду вечно.

Я, инка, не наречённый до поры,

пока твой аромат в меня корнями врос,

в тычинку юга и до нежнейших слов,

ещё не сказанных тебе всерьёз.

1. Растения

На землю без имён и чисел гнал ветер бремя,

с небес тянулись дождевые пряжи.

Из тучных недр произрастало время.

Бог возвращал планете цветы и жизни,

цветущие курчавились палисандры

за океанской пеной и на яву,

щетинились ряды араукарий,

деревья цедили кровь через листву.

Новорождённый запах плыл,

и мерно, словно вдох и выдох,

сгущаясь в ароматный дым,

расцвёл табак из разных видов.

Прорезался маис, чтобы подняться,

осыпаться и заново рождаться,

сжимая корневищем всех и обниматься,

взирая, как к Богу растения стремятся.

На крыльях кряжей семена ветров

по далям разнеслись дремучим светом.

Среди пампас властитель трав – миров,

стал править: корнями обуздав всё это.

Америка, меж океанов ежевичник и дубрава,

между полюсов – сокровищ чаша огородов,

в разлапистой листве зелёная утроба.

Америка, как винный погреб, – саванна всходов,

архипелаг цветенья, – золотой итог,

на гроздь походит – изобилия рог.

2. Некоторые звери

По-игуаньи сумрак наступал, сползала темень.

Свисая с радужных зубцов заката,

его язык копьём впивался в зелень,

тянулись мураши по сельве, где гуанако

едва касался бурых косогоров и

лама своими детскими глазами

терялась в нежной глубине земли.

В зудящей похоти переплетались павианы,

повсюду сметая бастионы цветня.

Каймановая ночь сквозила и кишела,

ягуар сквозь листья крался незаметно,

в ветвях перебегала пума смело,

её зрачок сверкал по сельве, как локатор,

а в глубине великих вод лежала анаконда,

она огромная, похожа на земной экватор, —

вся в волдырях, прожорливая и богомольна.

3. Слетаются птицы

Земля всегда была в своём полёте.

Пернатые кардиналы текли по небу,

похожие на кровь с Анауака на рассвете,

тукан, как чудо-короб, готовился к ночлегу,

колибри на лету, жужжа сверкали

и воздух лизали огненными язычками.

Прославленные попугайчики мерцали,

как золотые самородки с жёлтыми очками.

Орлы, слетевшись, утоляли полно

наследственную жажду крови гордо,

а выше их, над птичьей бойней,

парил король расправы, кондор.

Простуженные козодои перекликались у воды.

Вяхирь свивал своё гнездо – весенний признак,

а яйца в нём хранил рядами, как склады,

и трель чилийского скворца лилась в пунцовых брызгах.

Фламинго из атласно-розового храма

поднимался на заре, себе краса,

кетсаль очнулся над океанским гамом,

сверкнул и взвился в небеса.

Лунной дорогой до островов пернатые движения

тянулись вдоль набухающих атоллов Перу.

Живая чёрная река из крохотных сердцебиений,

как шлейф звезды, неслась к архипелагу поутру.

По границам разъярённых морей

вздымались крылья альбатросов,

и над иерархией пространств везде

царил правопорядок одиночеств.

4. Стекаются реки

Любовь потоков – покорена лазурью вод

и чистотою капель рек, озёр, болот.

Богиня-ночь с надкушенным анисом, сгущала тучи,

вставала обнажённая в татуировке голубых излучин

и пряди с водоносной высоты

поили землю свежестью росы.

По бёдрам родниковые струи сливались.

В лице озёр они серебрились

и в родимой чаше воды собирались,

как природы живительные слёзы.

Затем, прокладывая русла по пескам

сквозь мировую ночь и тут и там,

прорезали шершавые из гранита плато,

распарывая по пути всю соль эпох за то,

чтобы тугой стеной все рощи огибая,

мускулатуру кварца разводя и нагибая.

Позволь с тобой остаться Ориноко

и нагим к тебе спуститься одиноким,

шагнуть в твои крестильные потёмки,

окунуться в пурпурной влаге Ориноки.

Я руки погружу в твои материнские глубины.

Из нищих я, – из недр твоей безмолвной глины.

Река истоков, родина корней —

твой вольный гул и дикий лист с ветвей.

Амазонка клад водяных слогов, поток времён —

отец-родоначальник без имён,

глухая вечность оплодотворений в нём

и он пропах лесным гнильём.

К тебе, как птицы, реки тянутся без меры

и не сберечь тебя луне, тебя не смерить.

Молокой зелёной ты отягощён,

как свадебное древо ты посеребрён

и ржавчиной от плавуна,

окутанный туманом ты сполна,

в осколках новолунья глубина

и ход светил ты отражаешь лишь одна.

Ответь на зов мой, Био-Био, —

твои течения вдохновляют к жизни.

Ты мне свои губы подарила

язык и полуночную песню поэзии,

вплетя в неё листву и дождь.

Лишь ты рассказала о начале дел

земли, её державы мощь,

о схороненной связки стрел, —

о том, что поведала тебе листва.

Я видел, как, впадая в океан,

цветя и множась ты бухты, рукава вила

и о кровавом прошлом рассказала нам.

5. Минералы

Мать тайных самородков – профицит,

покрывал твои ресницы кровью!

Горящий чернотою антрацит

был снега оборотной стороною.

Ванадий обращался в дождевые спицы,

чтобы войти под золотые своды,

а висмут плёл целебные косицы

в метеоритную лозу, в сапфиров катакомбы.

Солдатик, спящий на плато,

в своём из олова мундире,

но медь вершит разбой уже не тот

в потустороннем, тёмном мире.

Колумбия, не знаешь ты нюансов жизни,

затаившихся в утёсах напастей,

золотоносная жила отчизны

притягивала хищных династий.

Спала ты, каменная суть свершений —

гиблая слеза глухого дома,

сирена дремлющих артерий,

ночная змейка, белладонна.

Умчался я циклоном и с отчаянием,

поднимаясь в рубиновых лозах,

но немел навеки изваянием

нитрата на безжизненных песках.

6. Люди

Люди из воздуха и валунов, потомки из глины сосудами были.

Луна перемолола цвет и корень, замешивая плоть в карибы.

Вот двинулись островитяне, неся букеты и венки

из серноватистых ракушек, трубя в тритония завитки.

Тараумара подняли клинки, кремнем и кровью огонь высекали

и заново из лучшей глины распалённые плоды они зачинали.

Фазаньей пышностью слепя и округляясь божествами,

ацтекские жрецы спускались по тесанным ступеням храма.

Уже возвышалась пирамида – агония, вихрь и гранит,

как громовое эхо, катилась кровь из ритуальных плит,

но тысячи людей оберегали ростки грядущих урожаев,

вплетая радужные перья, солнце мира они изображали.

Грохот Чечена по майской сельве постепенно рос и нарастал,

люди возвели геометрические соты, а разум в тайне угрожал

основам, укреплённым кровью, – подтачивая небеса,

неся целебные травы и врезая в камень письмена.

Весь юг был золотистым чудом.

Мачу-Пикчу – райские врата, высокие безлюдья,

людская воля разрушала гнёзда птиц порой,

хватая зёрна изрезанной ледником рукой.

Встречая утро, Куско проступал твердыней башен и хранилищ злака,

и мыслящим цветением земли был тот народ сверкающего мрака,

в чьих пальцах аметистовый венец неисповедимо трепетал.

Побег из горного маиса с земляных террас вставал,

а на застывшей лаве тропок теснились боги и кувшины.

Земной простор благоухал державной снеди на вершине.

Народ мой – потомство бирюзы и порождение скал,

спускался к морю, откуда свои беды ожидал,

над крышами стелился шлейф из солнечной мякины.

Была пещерой голубая сельва, по ней тянулись песни гуарани,

а над Америкой незваной вздымался отдельно Арауко,

и песня гончара над кругом была слышна без звука.

Умолкло всё: вода и воздух, но из-под ветки смотрит воин,

сверкнёт зрачками ягуар, и только копья наготове,

пронизывая тысячами стрел, там ветер свищет грозный.

Вглядись в пустое поле битвы, взгляни на торсы

и на бёдра, на смоляные пряди, лоснящиеся под луной.

Нет ни души, лишь птица всхлипнет и ручеёк журчит ночной.

Вот только кондор камнем рухнет, и слышно, как крадётся пума

среди деревьев, и нет здесь больше никого, лишь камни Арауко.

ВЕРШИНЫ МАЧУ-ПИКЧУ

С облака на облако, с ветра по ветру

я пробирался переулками где-то,

прорубленных в небе; прощания и встречи,

осенних листьев медные монеты,

а следом – лето колосьев, а выше – весна,

словно любовь нам подарила луна.

Меня ждали в компании скрипок уединённым,

а я объявился с городом погребённым,

с миром, завинченным в землю спиралью,

вонзённой под вздох в глубину и с печалью,

в которой цветёт и хрипит селитра —

в самом золотом месте рудного мира.

Словно клинок, облачённый в блеск метеора,

я погрузился в детородное чрево земного

и окунулся в глубинные воды веры,

просочившись каплей в безмолвие серы,

вернулся к жасмину на ощупь века,

увядшей совсем весны человека.

Весна, соитье цветов, благословенное семя находит приют и в скале,

в складках песка, в алмазах, но человек упорно топчет света цветы

и буравит металл среди ветоши, гари и дыма, вздыхая душой своей.

Кварцевая пыль, бессонные ночи, соль слёз в океане где-то,

ледяные озёра слёз, – но ему и этого мало всегда.

Он травит душу деньгами, злобой обрекает на муки,

топит её в болоте обыденных будней, когда

скручивает колючей проволокой ей руки.

Угрюмый товар торговцев людьми вымер не зря,

столько лет звучало прозрачное слово росы.

Сколько раз на зимней улице или на палубе корабля,

в минуту одиночества ночные часы

одолевали во время всеобщего пира.

Я пытался под перезвон колоколов и теней

в логове людского наслаждения этого мира,

найти жилу жизни в поцелуе, в молнии, среди камней.

Она трепещет в колосьях пшеницы,

в тугих зёрнах, как у зачавшей женщины груди,

вещая нежность живородящей плоти девицы,

трансформирует воду в прозрачную родину земли

и заставляет звучать колокольной медью величий —

всё, от бесстрастного льда до тёплой крови и дальше.

Я так и не нашёл, кроме вороха лиц и обличий,

ничего, кроме суетливых, похожих на золото фальши.

Опавшая ветошь одежды, измученные временем мужики, —

жалкое древо испуганных племён. Кто же такой человек?

В каком его слове, в каком уголке его мира музыки и машин,

из его железных жестов живёт неистребимая жизнь столько лет?

Жизнь людей, словно в маиса початках,

теряя зёрна напрасных поступков, убывала она

в мелких свершениях и тщетных заботах,

множество смертей ожидало каждого, а не одна.

Человек ежедневно умирал маленькой смертью смело —

прах, черви, светильник, погасший в зловонной слободе,

впивались клювом, как дротиком, в его тело,

а мелкая смерть на могучих крыльях настигала людей.

Нож, приставленный к горлу и голод, – был удел их обители,

дети доков, капитаны утлого плуга, прохожие всё чаще —

изнемогали в ожидании смерти, трепеща от предчувствия гибели,

ежедневно припадая губами к её чёрной чаше.

Властная смерть, сколько раз ты меня призывала!

Словно соль в океанской волне, незримый запах ты источала.

Я приник сердцем к острию стальной шпаги,

в звёздной пустыне делаю предсмертные шаги,

вник в теснины ветра, в провалы камня и хлеба тоже,

в сущность головокружительной спирали – и всё же,

о смерть, безбрежное море, ты не набег волны за волной,

а поступь просветления, свод ясных итогов мысли ночной.

Своё пришествие не спрячешь за пазуху без слов

и невозможно представить без рассветных ковров,

без погребённой в земле горькой отчизны слёз.

Я не смог полюбить в человеке дерево всерьёз,

эту жёлтую смерть миллиардов листьев бесполезных.

Полюбить лже смерть и воскрешение вне земли и вне бездны.

Я возжелал проплыть по руслу широкой жизни,

достичь самых излучистых устьев отчизны.

Когда от меня отрекались люди, я был уже опечален

Вперед

Читать онлайн Михаил Меклер - Мировая поэзия. Поэтика. Том 6

Похожие книги