Циферблат пожелтел, не от пробы, а взора,
сжимал виски, привыкал к злу и насилию.
Выстроились очереди теней за право выжить,
непрерывна вода, вечно то, что не знаешь,
от того много сумасшедших, желающих мстить.
Я был всегда в движении без него умираешь
и в карцере, как шаман, кружа,
наматывал пустоту, как клубок,
чтобы знала моя душа,
со мной остался лишь Бог.
Тем было проще – чем безнадёжней,
когда уже ничего не ждёшь.
Молчание правды было надёжней,
иначе с ума сойдёшь
и, если от туда выйдешь достойно —
то это судьба,
чтобы в будущем жить спокойно,
начинать нужно было вчера.
Фаланги пальцев сжимали ручку,
мысли незримо двигали пером.
Делал вздох, выдыхал строчку,
сознание дырявил, словно сверлом.
Вдохновение – результат заточения,
метафор суть – переживаний полёт.
Насилие системы рождало презрение,
правосудие с правдой сводило счёт.
Дожил до момента, когда стало нельзя,
навстречу течению плыл противу.
Смотрел на всё, зрачок был в слезах,
как с водопада нырял в перспективу.
Наступил предел от беспредела,
мой разум мог вектор поменять,
ещё немного и всё бы вскипело.
Пришлось на свободу наплевать.
Обшарпан миллионами ног,
истерзал сотни тысяч душ,
изнутри похожий на гроб,
играющий судьбами Бутырский туш.
В горле от многих «ура» – изжога,
социализм разлетелся пеплом
от перестроечного поджога,
занесённого неизвестным ветром.
Убийство наивная форма смерти,
но надёжный инструмент передела,
под «ментовские» аплодисменты,
«следаки» с радостью открывали дело.
Краска стыда ушла в лампасы,
судьи запутались в массе приговоров,
набили карманы и строят гримасы,
слушая фонограммы своих прокуроров.
Если что-то чернеет, то только буквы,
от суровости произнесённого срока.
После этого все зэки как куклы,
их увозят от дома далёко.
В тюрьме не прийти в себя, ты заперт на ключ,
вокруг нет земли и не видно людей.
Окно, как клетчатая занавеска из чёрных туч,
закрывает открытую волю идей.
Себя можно отличить от других
рифмой строф, уложенных в клетку.
Здесь редко встретишь глухих и слепых,
тут очередь на «дальняк» и к розетке.
Здесь слезятся глаза и не стоит болтать
про то, что подумал и про мечты.
В этом месте нельзя совсем воровать,
твои мысли видны, как следы.
Тюрьма твой щит, а камера твой приют,
здесь никто не скажет, что ты чужой.
Тебя не найдут, если за тобой не придут.
Понимаешь, наказание это покой.
Может быть, лучше двери в ничто
нет, чем место тюремной жизни.
Здесь становишься человеком никто,
потеряв память и веру в отчизну.
Неважно, на какую букву себя пошлёшь,
там не снять бюстгальтер от кутюр.
Идёшь по кругу, то и в никуда придёшь,
тут не услышишь шелест купюр.
За всю свою жизнь и подумать не мог,
что буду замкнутым здесь.
Я русскими генами терпел всё дерьмо,
еврейским умом осознал этот стресс.
Так хотелось по земле ходить босиком,
не зная глубины, войти в воду,
с горки катить и лететь кувырком,
но река жизни не имеет брода.
Страшный приговор прозвучал судьи в чёрном.
Беспощадность его и непреклонность,
выключили звук на словах «виновен…»
и выразили презрение в мою невиновность.
С губ стекали слова, продиктованные страной.
Я содрогнулся и понял, ждать помощь безнадёжно.
Закрывалась глава, которая была моей судьбой.
Меня приняла тюремная жизнь, она стала возможна.
Всё, что говорил я, по сути, болтовня старика.
Может, нет толку правду в судьях искать.
В нашем возрасте судьи не сокращают срока.
Меня, как тень, было легко отыскать.
Чем меньше поверхность, тем надежда скромней,
