Читать онлайн Илона Якимова - Младший сын

Книга издана при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации и техническом содействии Союза российских писателей.

Дизайнер обложки Анна Тимушкина

Фотограф Нина Архипова

Фотограф Илона Якимова

Корректор Дарья Бедарева

© Илона Якимова, 2022

© Анна Тимушкина, дизайн обложки, 2022

© Нина Архипова, фотографии, 2022

© Илона Якимова, фотографии, 2022

ISBN 978-5-0056-7834-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Замок Хейлс, башня Горлэя изнутри. Ист-Лотиан, Шотландия

…где брат твой, Авель?

Разве я сторож брату моему…

Шотландия, Брихин, декабрь 1557

Теперь, когда ее уже почти год нет в живых, мне самому осталось не так уж много.

И потому никто не подтвердит, но и не опровергнет мои слова.

Шотландия, Ист-Лотиан, октябрь 1507

Эсток вошел в живую плоть до упора.

Даже под стеганым охотничьим дублетом видно было, как вздулись мышцы предплечий, пока он удерживал секача на границе неизбежной смерти, не давая сорваться в жизнь. Я смотрел на него и думал, как же мы с ним различны, различны во всем.

Упор эстока устоял, кабан хрипел, псари отгоняли плетьми собак, вгрызающихся жертве в подбрюшье и горло. Адам, взмокший от тяжкой работы, полоснул по трепещущему кабаньему животу дагой так, что открылась глубокая рана. Взял мою правую руку и окунул в кровь. А после указательным пальцем своей, также окровавленной, начертил литеру у меня на лбу. Я смотрел на ладонь: ее покрывала пеленой кровь – блестящая и липкая, она пахла сначала свежей жизнью, затем, свертываясь на воздухе, – смертью.

– Это только начало, – заметил Адам. – Ты же – unblessed hand, Джон…

Начало и конец для тебя, Джон Хепберн.

Но что я тогда знал о конце? И что мог подозревать о начале?

Ясным полднем в конце октября мы отправились в леса вблизи Трапрейна. Мы – это я и Адам, понятное дело, Адам Хепберн, мастер Босуэлл, мой старший брат, старший сын и наследник господина графа. Мне сравнялось десять в том году, и вот он желал не просто приобщить меня к таинству охоты, но ввести во взрослость, обозначить, как мужчину. Ибо мужественность – то, к чему я подходил постепенно, последовательно, то, что искал всю жизнь, однако постиг, когда уже и не ждал. Возможно, потому что путь мой начался не как у всех: по достижении шести лет троих из нас, каждого в свой черед, оторвали от Хейлса, Адам отправился пажом в дом своего деда Хантли, Патрик и Уилл оказались у Хоумов. Отец не отпустил Уилла и Патрика в Нагорье, предпочтя родню по бабушке. Не могу сказать, что безбашенность этой семейки пошла моим братьям на пользу. А после по ним прошлись Сомервиллы и Гленкэрны – двое средних сыновей Босуэлла появлялись дома лишь изредка, только чтобы чинить неприятности младшему. Я же именно в шесть перенес весеннюю лихорадку, надолго меня ослабившую, чем еще раз подтвердил бытовавшее у отца ощущение моей никчемности. Мать не доверила меня пажом никому. Джон станет мужчиной, сказала она, независимо от того, что вы о нем думаете…

Кабана подколол я, но добил его Адам. Правду сказать, в охоте самое любопытное выследить, не именно нанести удар, но брат в тот день требовал удара. Мы спустили собак и несколько минут смотрели, как секач расшвыривал их – он очень хотел жить, но, кроме того, глубинная ярость бушевала в нем от того, что твари эти, лающие вокруг, смеют покуситься на его свободу.

– Давай, – торопил мастер Босуэлл, – ну же! Выбери момент, ничего сложного…

Тогда мне не нравилось убивать. Я и вообще жил в мире, большая часть которого мне не нравилась, но примириться, склониться – то был не мой путь. Также начатый после шести.

Свежевали и разделывали тут же.

Мы чувствовали себя королями жизни, не знаю, как Адам, а я уж точно: уйти на сутки из Хейлса – что может быть лучше? Что может слаще отпечататься в памяти? Запах ранней осени в листве, во влажной земле, солнце на лице, запах свежей крови, запах разжигаемого костра, согревающего, обещающего негу, отдых усталым мышцам. В седле я блаженствовал, в драке освежался, однако и протянуться возле огня всегда был не прочь. Мардж говорила мне, что я – кот, недоразумением посланный на землю человеком. Камышовый кот с берегов Тайна. Я люблю осень, хотя три утраты в моей жизни произошли именно осенью. Но это было потом. Тогда же, прикрыв глаза, я валялся на плаще у костра, следя, как радужные пятна плывут в щель полусомкнутых век, дробятся между ресниц… Адам же говорил. Со мной он чувствовал себя достаточно спокойно, чтобы почти всегда говорить. В бремени безупречности, которое висело на мастере Босуэлле, в броне совершенства появлялась трещина уязвимости, блик тепла – и в такие моменты я его особенно любил. Меня ему можно было не опасаться.

Раймонд Луллий, Мэлори и его «Смерть Артура», Жоффруа де Шарни, Вегеций… господин граф, не скупясь, набивал библиотеку Хейлса наилучшими образцами литературы, трубящими о рыцарстве, ибо надо же было манерами соответствовать свежеобретенному титулу, если не ему, то его сыновьям. Наследник Босуэлла должен был стать идеальным рыцарем, цветом рыцарства – выше, чем пресловутый Дуглас, – должен явиться красой и гордостью королевского двора. Вот только никто не спрашивал Адама, в какую цену доставалось ему то цветение добродетелей. Адам зачитывался романами, был поэтичен. Я же – нет, волшебный мир был сызмала чужд для меня, я видел вокруг лишь жестокую плотность реального мира, его хрящи, связки, жилы, мясо, содранную с него шкуру. И все это, правду сказать, казалось мне ничуть не менее привлекательным.

Адам приподнялся с плаща, чтобы подтолкнуть в огонь выпиравшую ветку. В этом был он весь – даже на огонь не способный смотреть спокойно, чтоб не принять участие. И продолжил начатое сравнение:

– Вегеций говорит прямо: молодой человек, сурового вида, со взглядом непреклонным, с прямой шеей, широкогрудый, крепкого сложения, с мускулистыми, крупными руками и длиннопалый, с широкими коленями, но узкими бедрами, и достаточно быстрыми ногами для бега и прыжков. Кажется, ты вполне подходишь под описание.

Мы спорили о том, какое тело необходимо мужчине, чтоб преуспеть в бою.

– Скорей уж, ты, Адам. Широкогрудый и с большими руками…

– Дело наживное. Тебе десять, и ты растешь. Нарастишь!

Вообще-то он тоже еще рос – но уже больше в мясо, вширь, чем ввысь. В шестнадцать Адам Хепберн был почти на голову выше собственного отца, и только ему господин граф позволял подобное превосходство. Что Уилл, что Патрик, бедняги, сами собой начинали сутулиться, оказавшись вблизи родителя. Меня же чаша сия миновала. Мне было десять, верно, но я уже и тогда отличался от братьев, и знал это. И знал это не только я. Поэтому я просто кивнул. Это же Адам! Он не способен жить по-другому – только верить в хорошее, поступать наилучшим образом.

– Из тебя получится великолепный рыцарь, Джон, превосходящий прочих.

– Я никогда не научусь убивать.

– Я тоже так думал.

– Ладно. Я никогда не научусь убивать так, как это делаешь ты.

Я разумел – с той степенью отстраненности, которая лишает жестокости мяснический труд, однако он понял по-своему:

– Или ты думаешь, что мне это нравится – убивать?

Я не думал.

– Убийство животного, как сегодня, совершенное ради пропитания, не есть убийство. Облеченное правилами, оно – уже искусство.

– То же, как полагаешь, можно сказать и про убийство человека?

– Язвишь! – старший хмыкнул. – Отец Катберт был бы недоволен…

А я, между тем, знал, что Адаму уже довелось. Весной граф, путешествуя по Приграничью в должности Хранителя Марок, взял его в Лиддесдейл – там и случилось. Граф хвалил наследника, наследник помалкивал, не отвечая на подколы братьев. Я же не мог избавиться в себе от томительного, острого любопытства – и страха – ощутить, как клинок пронзает не кабанью, но человечью тушу. Может, это и есть грех? Может, всему виной мое странное крещение – виной этой неодолимой, пугающей тяге?

– Убийство человека я никогда не назову искусством, – помолчав, молвил Адам. – Ибо мы разрушаем тогда оболочку божественного духа – оболочку, и созданную по образу Божию. Убийство – всегда грех. Но кто мы такие, чтобы сопротивляться предназначению, промыслу, поставившему именно нас с обнаженным мечом в руке – на страже основ этого мира? Нет, Джон, не насилие ради насилия, не насилие само по себе. Однако насилие, чтобы обуздать насилие – волей Господа и честью благородного человека.

Убийство, совершенное волей Господа и честью благородного человека… порядок в изначальном хаосе воздвигается странной ценой, однако вкус этой дихотомии я ощутил много позже. Тогда мне было хорошо – так хорошо, что помню спустя полвека. Брат видел меня рыцарем – в ту минуту я и был им. Его слова прикрепляли мне шпоры, обвивали перевязью под меч, покрывали мантией… А он говорил:

– Насилие – зло, Джон, но зло неизбежное. Насилие из рук человека добродетельного – способ изгнать дьявола из темных, осквернивших себя, больных духом. Кто, если не мы?

Насилие в Приграничье – не тема для обсуждения в беседах юношей, а воздух, которым дышишь, однако Адам дышал иным.

– Мы поставлены хранить и защищать. Мы, рожденные высоко. Знаешь, что означает древний девиз нашего рода?

– Иду навстречу.

– И это тоже. Но это если коротко, а так… «Не зови понапрасну, ибо я всегда прихожу на встречу». Ведь воздаяние неминуемо…

Солнечный луч осени играл в его глазах.

Адам, свет полдня. Я запомнил его таким. И таким всегда вспоминаю даже теперь. Ибо тогда мы были в раю. Ничто не было определено, но все предвкушаемо. Ни на одном из нас не было ни греха, ни скверны, ни крови, ни похоти – в тех пределах, к которым мы подошли позднее. Легкий топот, едва различимый – на границе слуха, затем явное приближение всадника к нашей стоянке, гомон и смех кинсменов. Гонец скатился с седла и, задыхаясь, поклонился:

– Ее милость требует вас домой, мастер Адам.

Вот так рай и был развоплощен.

Когда я думаю о нем, то вспоминаю именно так, да… так. Адам – ясный полдень, но вечер никогда не наступит. Я был его пажом, оруженосцем, псом, ловчим соколом. Его соглядатаем и сторожем, если дело доходило до какой-нибудь шалости. Шесть лет разницы, и я любил его почти как Бога. Больше Бога, потому что Бога я не любил вовсе. Бог допустил, чтобы я родился четвертым.

Нас было шестеро в том краю, в своре детей Босуэлла. Когда мне говорят о гнезде, о счастье родного дома, мне хочется смеяться. Так-то я редко смеюсь искренно и от души.

Я появился на свет в конце марта, когда дороги в холмах превратились в ледяную кашу из грязи и талого снега, и гонцу потребовалось более полусуток, чтоб известить о том нашего отца в Эдинбурге, где он пребывал по случаю свадьбы моей тетки с Ричардом, герцогом Йоркским. Повитуха, принимавшая роды, сказала матери, что у меня крутой нрав и беспокойный дух, но я буду удачлив – ибо родился в сорочке. Я же родился до срока. По расчетам матери, рожавшей едва ли не ежегодно, мне следовало повременить, однако я не сумел – и всю мою оставшуюся жизнь прилагал огромные усилия, чтоб сдержать тот свой первый порыв, и не торопиться, не торопиться, не торопиться. Ибо гнев рода горел во мне острее, чем в прочих. Я появился на свет после их крупной ссоры, Патрика Хепберна, первого графа Босуэлла, и Маргарет Гордон Хепберн, его второй богоданной супруги, но стал не плодом примирения, а только средоточием раздора. Те две недели, злосчастные две недели стоили мне даже не любви отца, но просто позволения быть, хотя бы и быть одним из них, одним из своры. Дети подобны зверям – я не люблю детей. Единственная, кто вызывал мое счастливое недоумение своей нежностью, – это, конечно, Маргарет, наша Мэри-Мардж. Одна девчонка в нашем, втором выводке, в котором последний – я. Последний из выживших, ясное дело. Роберт, родившийся после меня, умер семимесячным от весенней хвори.