– Принимай пополнение – кивнув головой на Ваньку, вылезающего из машины. На что тот, скривив губы в усмешке, устало проговорил:
– Мог бы на него, Борис Владимирович, бензин не жечь, а то привёз, как господина, на Волге, знаем мы этого ценного работника. Никому он здесь не нужен.
– Смотри за ним в оба, если сбежит, сообщи мне. Лады?
– Будет сделано, товарищ начальник – ответил тот, как отрапортовал.
Наконец-то, Борис остался один, день тихо клонился к вечеру, дорога была пустынная. Он ехал в Тутниково. Радость будоражила чувства и рвалась из души, освобождая место нежности. Иришка, мысленно говорил он с ней, неужели мы снова встретились? Ещё вчера я предположить не мог, что такое возможно, а сегодня я вновь увидел тебя. Почти четверть века, это сумасшедшее количество дней и ночей без тебя, без твоих глаз, рук, голоса. Целую вечность вдали от тебя разве я жил, любил, как люблю сейчас? Куда же я тебя загнал единственная моя любовь? В какой темнице, и под какими замками держал я тебя столько лет? И кто охранял тебя, пленница моя, не давая никогда напомнить о себе, заставляя не приходить даже в сны, вычёркивая из памяти каждое малейшее воспоминание, которое было как лёгкое дуновение ветерка. Как беспощадно я уничтожал тебя в своей душе, и ты осталась жива? Прости меня! Я виноват перед тобой. Я выпускаю тебя на свободу, птица любви моей, голубка моя белокрылая! Лети! Лети к ней! Господи, за что мне такая благодать? Неужели мне понадобились долгие годы вдали от единственной любимой женщины, чтобы понять, что два дня это целая вечность! Как прожить мне их без неё?
У него было только одно желание вернуться назад, но останавливало то, что на остров он уже не сможет попасть без переправы. А ещё долг, работа.
Ирина, дойдя до террасы, решила прогуляться по дворику, затем присела на скамейку возле цветника, любуясь ярким разноцветьем цветов. Особенно любила она нарядную петунью с крупными нежными цветками и ярким ароматом. Вдруг остро почувствовала, что очень соскучилась по внуку, так захотелось прижать его, поцеловать и не отпускать от себя. С отъездом Бориса, грусть тихо подошла к ней и тенью легла у ног, отогнать её не было сил. Так они и сидели вдвоём, думая об одном и том же. О нём. Что же с нами происходит, через столько лет и вдруг такое родное и близкое? Грусть, молча, скользнула к ней на колени, мягкая и шелковистая. Ирина положила на неё свои руки и стала ласкать её, нежно поглаживая.
– Какой приятный вечер – думала она. А грусть шептала:
– Какие у него горячие руки, когда он прикасался к тебе. А ты, что забыла, какие у него были горячие губы?
– Если будешь продолжать в том же духе, я прогоню тебя.
– Попробуй – сказала грусть, укладываясь у неё на плече – ты ведь не сделаешь этого. И снова стала шептать в ухо:
– А взгляды, сколько их сегодня было, зачем нужны слова, если глаза обо всём сказали.
– Что сказали? Что ты несёшь?
– Не притворяйся, что ты ничего не видела, только слепой не увидел бы, как он смотрел на тебя.
– А когда ты спала, ты думаешь, что он не глядел на твои ножки? Халатик-то был коротковат.
– Ты и это заметила?
– И не только. А когда он тебя увидел там, на остановке, он ведь дар речи потерял.
– Скажешь тоже!
– Ты знаешь, какой он тебя представлял?
– Ну и какой?
– Во-первых, толстой с большим животом и тяжёлой попой, в бесформенных трикотажных бриджах и широкой майке с рукавами по локоть. Во-вторых, седина через краску на голове пробивается. В-третьих, прокуренные жёлтые зубы и хриплый голос.
