Как это ни досадно, но лето пролетело быстро. Мы с бабулей уезжали утром одного из последних дней августа. Она сопровождала меня в Брянск, потому что батя не смог за мной приехать из-за каких-то сложностей по службе. С друзьями я простился накануне, а вот с Приветом должен был проститься сегодня.
– Бабуля, я на конюшню!
– Разве можно, автобус через сорок минут!
– Я быстро, – и понесся.
В руке целая булка хлеба. Он стоял, поджидая меня, у раскрытых ворот. Глаза его мне показались грустными. Шагнул мне навстречу и жарко дохнул в плечо. Я давал ему ломтями хлеб, он жевал и почему-то отворачивался.
– До свидания, Привет! – он замотал головой, и получилось, будто он говорил «нет».
– Так надо, я вернусь! – в этот миг он наклонился, и я почувствовал его бархатистые губы, перебирающие волосы у меня на лбу. Это был поцелуй в лоб. Он меня отпускал.
Не в силах больше сдерживаться, я побежал к дому, на ходу вытирая струящиеся из глаз слезы. Тихое ржание меня остановило. Обернувшись, я увидел, как он сделал несколько шагов в мою сторону, потом встал. Я бежал и оглядывался, а он стоял и смотрел мне вслед.
Больше мы никогда не виделись.
Соприкосновение с мистикой
Летом 1972 года я снова приехал к бабушке. Трясся в автобусе, медленно тащившемся от Рыбного, и шептал: «Скорее, скорее! Что ты ползешь, как старая кляча?!» Длинными зимними вечерами я вспоминал прошедшее лето. Ночное, гонки на лошадях, Толяного и гордый профиль моего коня. Привет мне снился несколько раз. Он шел рядом со мной по полю, дышал в плечо, а потом вдруг исчезал, а я бегал и искал его. Или он убегал, постоянно оглядываясь, а я опять его искал. Но теперь я его увижу, и мы пойдем по полю рядом, и он никуда не исчезнет.
Первым делом, бросив вещи, побежал к конюшне. Я был почти уверен, что мой друг стоит и смотрит в сторону нашего дома, поджидая меня. Но конюшня была пуста и, такое впечатление, давно необитаема. Одна створка висела перекособочившись на единственной петле, вторая распахнута настежь. Стойла покрыты грязью, пахло застарелым навозом. Я понял, что случилось что-то нехорошее.
Как не странно, но телятник тоже был пуст. Решил проверить свинарник, но там было всё как всегда. Задорно верезжал молодняк, степенно похаживали по грязи хавроньи, валялись в лужах огромные хряки, облепленные мухами, но совершенно к ним равнодушные. На них был такой слой естественной грязевой защиты, что никакие мухи, даже самые кусачие, были не страшны. «Где же табун?» – стучал в голове вопрос. Ответ на него мог дать только один человек – Толька Кабанов.
Толик бы дома. Встретил меня так, будто мы вчера расстались, не проявив ни радости, ни удивления. Он вообще всегда был таким, по всей видимости, таким и останется. Единственное проявление эмоций – это довольно равнодушная констатация факта моего появления:
– Молодец, что приехал.
– Толян, где табун, где Привет? – последовал мучавший меня вопрос.
– Табуна больше нет.
– А где же он?
– Председатель решил, что держать телятник и табун не …это! Блин! Слово такое, не русское! – смухортился бывший конюх и вдруг просветлел, неожиданно вспомнив. – Во! Не рентабельно.
– И что же? – я ужаснулся.
– Телят продали в соседний колхоз, табун тоже продали, только кого куда.
– А Привет?
– Не знаю.
– Он хоть живой?
– Надеюсь, да. Вот Веселого больше нет. У него зимой загнила нога, пришлось усыпить.
– А Буян.
