Опять загромыхал замок. Значит уже час по полудни. Ну как еще определить время в этом вечном полумраке. Только по скрежету замочной скважины, извещавшему о том, что принесли новые «разносолы» и колокольному перезвону. Впрочем, старика это совсем мало волновало. Последнее время он так ослабел, что порой не мог самостоятельно взять в руки миску со своей «голландкой2».
Вот и сегодня черный инок, обычно приносящий похлебку, с. сомнением посмотрел на затворника. Но не его дело было рассуждать о заключенном, который вот уже больше дюжины лет содержится здесь, в этой отдаленной камере-келье в специальной монастырской тюрьме по личному указанию самого отца-императора. Впрочем, казалось бы, столь важное знакомство для сидельца никаких преимуществ явно не добавляло.
А правда старика заключалась не только в долговременных муках одиночки, преклонном возрасте или никудышном здоровье. Старец Даданий с незапамятных времен научился почти не чувствовать свое тело. Лишь в самые страшные приступы боли мог иногда издать он чуть слышимый чужому уху малозначительный стон. Монах был давно где-то сам в себе или, скорее, совсем вне своего тела. Он с исстари овладел этим чудом. Собственно, за что и расплачивался так или иначе всю свою жизнь.
Он так хорошо помнил тот самый первый раз. Очень тихий, но столь узнаваемый им теперь внутренний голос лишь призвал его «Иди и сделай». И он пошел. Сдвинул и перевернул весь свой мир. И не только. Задел он так или иначе и судьбы множества других людей.
Много что успел и сделал, столько всего познал и понял, но так и не мог исправить своего первого шага. И как ушел он тогда, так и не слышал он больше про них. Ни о Глафире своей, ни о сыновьях. Не слышал, но все теперь знает. Померли они тогда от мора. Поздно он проникся. Не заранее. Ведь, кабы загодя, так, наверное, и помчался бы со всех ног, чтобы спасти-вызволить ее, Глашу, любу свою единственную из беды. Ну и сынков, конечно. Не знал.
Сказал ему голос тогда о его предназначении, изъявил свою волю и ведь после так и не умолк. Не только звуки, но и многочисленные видения одномоментно стали посещать во снах и даже в изменчивой полуреальности тогда еще совсем младехонького землепашца. Попробуй не поверить, когда в тебе звучит библейское «Встань и иди!». Так он и стал иноком Даданием.
Время расставляло все по своим местам. Научился он распутывать оживающие внутри него картины, сноровил обратить их в слова и записывать, но не сумел скрыть он своего чудесного дара. Записки свои схоронил он тогда совсем плохо.
Находили их и свои, и чужие, воспрошали, что да как. И ведь находил он язык со всяким. Говорил хоть и трудно, но понимал его и монах, и воин, и мастеровой, и благородный. Помалу знал многие языки, и приходили эти знания к нему, как будто с небес спускались.
И было в его словах чему удивляться. Видел он грядущее. Сначала великое. Потом рядовое, про каждого мог сказать, но не всегда и не сразу. Находили периоды затмений, как будто занавес какой опускался, и копились его картины где-то, видимо, чуть в стороне. А может, отводила рука сверху его от каких-то бед и невзгод или, напротив, желала, чтобы все вовремя и без вмешательств извне случилось, и как на небесах написано, так и произошло. Вот и жизнь прошла этими полосами-всплесками-впадинами. А у кого по-другому?
