– Прасковья Ильинична не чужда искусству, на выставку художников-передвижников ходила, и мне подробнейше все пересказала, – постарался придать шутливый характер разговору Кисловский. – Кисти Крамского работа наибольшее впечатление на нее произвела…
– «Неизвестная»! – с ненавистью продолжила домоправительница, ничуть не сбавив тона, – может, она кому и неизвестная, да только с первого взгляду ясно, что за птица: кокотка из дорогих. Порядочная-то дама, коли случается ей в одиночку в людном месте проехаться, сидит в экипаже скромнехонько да посередочке, а эта… Разлеглась скраешку, глядите, мол, все! Местечко рядом пустует, налетай, пока подешевело! И нагло прямо в глаза пялится, так бы шею ей и свернула… И вот эта тоже, даром что мужняя жена! А сын до смешного на отца не похож… – подвела итог Пашенька, сгребая самовар со стола и уходя, оставив после себя неловкое молчание.
Виктор Герасимович поспешно ретировался, а мы с профессором наконец занялись тем, ради чего я к нему приехал. После обсуждения деталей публикации статьи профессор вручил мне пять пятирублевых банковских билетов и не совсем уверенно пригласил остаться ночевать:
– Ты не смотри, мой друг, что Пашенька резка бывает… Она мой ангел и единственная опора, а в городе теперь остановиться, полагаю, негде – у нас по две ярмарки в год бывает, весной и осенью, и нынешняя как раз в разгаре. Переночуешь, и завтра отправишься в Петербург с утренним поездом.
Я представил каменное лицо Пашеньки и предпочел позорное бегство, хотя мне было жаль старика, настолько явно он стосковался по живому общению с равными по интересам людьми.
Но гостиницы, в которые я обратился, оказались переполненными.
– Ярмарка-с… – равнодушно-вежливо пояснил дежурный во второй из них, поправляя сатиновые нарукавники и украдкой поглядывая в боковое зеркало на свой безупречный напомаженный пробор.
Я вышел обескураженный. Оставалось только одно средство обрести крышу над головой: отправиться на вокзал и просидеть там до утра, хотя я не был уверен, не закрывают ли его на ночь. В этом городке поезда останавливались далеко не все, больше половины пролетало, не сбрасывая хода.
– Ищете, где остановиться, господин хороший? – послышался голос. Его подал извозчик, заросший широкой бородой наподобие лопаты. – Ярмарка-с! – сам того не ведая, повторил он за дежурным из гостиницы. – Ежели не побрезгуете, могу отвезти в номера «Версаль». А больше, простите покорно, нигде местов нету!
– Отчего брезговать? – поинтересовался я, со вздохом устраиваясь в пролетке. – Грязно, что ли?
– Да как сказать… – заметил возница, трогая с места. – Мыть-то моют… Сами увидите. Прежде был постоялый двор для ямщиков, и трактир в низке, а нынче чугунку проложили, вот конный тракт и захирел. Мы прежде ямщиками служили, а теперь по мелочи пробавляемся, по месту седоков развозим…
Всю недлинную дорогу извозчик сетовал на несправедливость судьбы, распорядившейся столь безжалостно. Железная дорога, которую он упорно называл чугункой, отняла у него не только заработок, но вдобавок изрядно ударила по самолюбию, заставив конкурировать с серым мужичьем, мнившим себя причастным к благородной ямщичьей касте.
– Вон тамочки, – показал он кнутовищем на приземистое длинное строение, видневшееся под взгорком. – Те нумера, которые окнами к леску, вроде как сверху, а пониже получается в два жилья, потому как под откос уходят.
