Мое лицо первое - страница 3

Нет, это не Дэвид. Не может быть Дэвид. Разве что в его теле поселился двойник – Шторм.

В стекло за спиной постучали.

– Чили? С тобой все в порядке?

Я вздрогнула и, зябко поежившись, обхватила себя руками. Холодно. Господи, как же тут холодно!

12 октября

Я всегда думала, что «край света» – это просто устойчивое выражение вроде «у тебя не все дома» или «на льду нет коровы»[3]. Папа сказал бы: фразеологизм. Он учитель, мой папа. Языки, история, обществоведение. Типичный гуманитарий в мятых вельветовых штанах и с очками на носу. Может, для него «край света» так и остался речевым оборотом. А я сегодня узнала, где он, этот край. Он находится в местечке под названием Хольстед. Хотя правильнее ему было бы зваться Хульстедом – это та еще дыра.[4]

Представь, дорогой дневник, еще утром ты живешь в городе, где почти не видно неба – всюду торчат стены, над ними – крыши и церковные шпили, а там, где все-таки пробился серый клочок, он испещрен голубями, или расчерчен белыми следами от самолетов, или дымом из труб, или… В общем, обжитое оно, это небо. Такое же, как улицы под ним – запруженные людьми, велосипедами, машинами, автобусами. Небо отражается в лужах, а лужи отражаются в нем – вот в каком городе я жила всю свою жизнь: шумном, не очень чистом, пестром, иногда вонючем, – и всегда на бегу, частенько навеселе, а иногда и под кайфом.

И вот ты говоришь ему «Прощай!», закидываешь упакованные вещички в багажник семейной машины, пристегиваешься рядом с папой и, проторчав часок в пробках, выкатываешься наконец на скоростное шоссе. Жаришь по нему – но не слишком быстро, потому что впереди едет грузовик с нашей мебелью. Все, конечно, в него не влезло. Но там мое любимое кресло-качалка. И папин письменный стол – ореховый мастодонт с ящиками и шкафчиками по обе стороны. И бабушкин буфет, который достался мне в наследство. И куча чего еще.

Дорога прямая, почти без поворотов. По сторонам – звукопоглощающие щиты или бесконечные поля с овцами. Скучища. Два моста – Сторбельт и Лиллебельт – разбавляют однообразие на несколько минут, но вот они позади, и снова – щиты, поля, овцы.

Кажется, я засыпаю, а когда открываю глаза – мы уже в Хольстеде. И я сразу понимаю: все, мир кончился. Это dead end. Тупик. Конечная станция. И дело не в том, что, когда выглядываю из окна в нашем новом доме, я вижу только пустое поле с полоской леса на горизонте и громадой неба сверху. Точнее, не только в этом. Дорогой дневник, я как-то смотрела по телику программу о городах-призраках в Америке. Кучка пустых домишек посреди пустыни, хлопающие на ветру ставни, перекати-поле на улицах – и ни одной живой души. Вот! Это Хольстед. Только вместо пустыни – поля с торчащими из голой земли обрубками кукурузных стеблей. А вместо перекати-поле – смерчики из опавших листьев. И да – ни человечка на вымерших улицах. Даже цветы в горшках за пыльными стеклами низких домов кажутся давно высохшими или бутафорскими. И еще тишина. Тишина, в которую глядится небо – ведь надо же ему в чем-нибудь отражаться.

Может, я все еще сплю в машине и все это мне снится? Сейчас ущипну себя за руку. Блин, больно. И я все еще здесь. Ненавижу Хольстед!

13 октября

Я все еще ненавижу это место.

Выбрала себе комнату на втором этаже с окнами на улицу. Сжатое поле наводит на меня тоску. А отсюда я хотя бы могу смотреть на дома соседей. И заглядывать в сад напротив. Он окружен высоченной живой изгородью, так что с дороги фиг что разглядишь. А вот из моей спальни – пожалуйста. Изгородь, кстати, подстрижена очень красиво: верх у нее не плоский, как у всех, а в виде гребня, как замковая стена. Таких изгородей раньше я нигде не видела, даже в парке. Газон тоже идеально ухожен, как и клумбы с розами. Мама бы отдала им должное, ну а я к этим зализанным зазнайкам равнодушна. Мне всегда больше нравились георгины – они ведь бывают разные: маленькие и огромные, гладкие шарообразные и встрепанные, одноцветные и такие пестрые, что в глазах рябит. Это мой цветок – георгин. Впрочем, может, и георгины в соседском саду есть – просто отцвели уже?