Я понимала. Я сама не слишком отличалась от массы, и понимала это каждый раз, выпячивая вновь купленные ботиночки "под-Диор". Но маленькая девочка во мне еще не отступилась до конца, она еще дергала меня, куда-то тащила, она еще жалела этого нищего, талантливого пьяницу. Поэтому раз в неделю она (не я!) приезжала к нему, вытряхивала мусор из его квартиры, проветривала комнаты, вливала в него супы, забирала скомканные, грязные листки бумаги, чтобы потом перепечатать с них строчки, полные боли и отчаянья.
Сашка достает из холодильника бутылку водки для себя и вино для меня. Я открываю банку с солеными огурцами и помидорами и пытаюсь сварганить что-то наподобие яичницы.
Знаю, что без меня Сашка ест редко. Знаю, что ему стыдно за ту жизнь, которую он ведет, и что он хочет, чтобы она побыстрее закончилась. Знаю, что ничего не могу с этим сделать…
Мы болтаем с ним обо всем. Он вспоминает забавные истории из своего прошлого, переключается на исследовательские, исторические романы, которые прочитал. Я делюсь последними новостями из внешнего мира. Сашка бегает еще за бутылкой, за окном постепенно начинает светать. Потом я с трудом укладываю его на диван, стаскиваю с него ботинки, иду мыть посуду и убирать со стола. В семь часов утра я ухожу, аккуратно закрыв за собой дверь, вслед мне доносится только тяжелые Сашкины хрипы.
Я не могу его осуждать. Перед глазами сразу становится фигура его злой, худосочной жены, с криками: "Опять нажрался, бездарь? Когда же ты уже сдохнешь, неудачник?", укоризненное и трагическое лицо его сестры: "Нам всем тяжело. Я просто не могу смотреть на то, как он себя губит. Он хотя бы подумал о нас… Нам-то каково?"
Мне всегда становилось интересно, а при чем тут они? Он умирал, умирал тяжело, некрасиво. Умирал не от инфаркта и не от благородной старости, но это не изменяло суть вещей.
Его семья предпочла о нем забыть, когда потеряли надежду вылечить, был и будто не стало.
Я иду по рассветному городу, своему городу, с маленькими улочками, затерявшимися среди спрятанных от начальственных глаз мусорников, с полуразвалившимися домами, украшенными затейливыми матерными надписями и признаниями в любви, иду по неровной тропинке, вытоптанной посреди грязи сотнями ног, пиная ногами грязные окурки и пустые банки из-под дешевого пива, улыбаясь, глядя на прикорнувших на тротуаре бомжей и злых, серых людей на остановках. Это мой город, настоящий город, не приукрашенный центральными ресторанами и гостиницами в свете неонов, не приглаженный на скорую руку сделанным ремонтом фасада зданий, не прилизанный блестящими машинами пьяных детей-мажоров. Этот тот город, где мы, пятнадцатилетние, горланили Цоя под гитару и пили дешевый портвейн из пластиковых стаканчиков, где до хрипоты спорили о Достоевском и писали стихи на лавочке замерзающей ручкой, где на соседних лавочках кололись "винтом" наши друзья детства, а их пьяные отцы-шахтеры стреляли у нас сигареты.
Это город, в котором мы дрались за свою честь или за свои идеалы, вытирая кровь с разбитых губ, где целовались в подъездах до сумасшествия, и где любовь и дружба были настоящими, хоть и пропахшие никотином и портвейном "777". И тогда, там, нам было наплевать, какой у кого среднегодовой доход, какая марка машины, какие перспективы. У нас было небо над головой и неуемная жажда жизни, мы знали, что если захотим, перевернем весь этот глупый мир вверх тормашками… Куда это все делось?
