Мои драгоценные дни - страница 2



Чтоб ветер твой след не закрыл, —
Любимую, на руки взяв осторожно,
На облако я усадил.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я другом ей не был, я мужем ей не был,
Я только ходил по следам, —
Сегодня я отдал ей целое небо,
А завтра всю землю отдам!

Последняя строфа особенно повергала в необыкновенное волнение.

Завораживали ритмом его «Гренада», «В разведке», «Ночь стоит у взорванного моста». Их можно было повторять и вслух, и про себя без устали. «Гренаду» высоко ценил Маяковский и читал на выступлениях, а Цветаева писала из Парижа Пастернаку: «Передай Светлову, что его “Гренада” – мой любимый (чуть не сказала лучший) стих». И потом интересовалась, передал ли Борис Леонидович её слова Светлову.

Позднее задумалась: почему поэт-романтик обрекает на неминуемую гибель своих героев?

Отряд не заметил
Потери бойца,
И «Яблочко»-песню
Допел до конца…
(«Гренада»)
…Полночь пулями стучала,
Смерть в полуночи брела,
Пуля в лоб ему попала,
Пуля в грудь мою вошла…
(«В разведке»)

Н. Асееву
Ночь стоит у взорванного моста,
Конница запуталась во мгле…
Парень, презирающий удобства,
Умирает на седой земле…

Задумалась, как выяснилось, не я одна.

Провиденье. Поэт ещё жил и дышал «романтикой боя», а время уже катилось к зловещему молоху многомиллионных смертей – к репрессивным тридцатым, «сороковым-роковым», репрессивным послевоенным. И снова – «отряд» не замечал потери бойца, ему, отряду, некогда, для него главное – «Яблочко» допеть до конца, а если и не допоет, тоже не беда – «новые песни придумает жизнь»; снова пули (теперь – расстрельные) били и в затылок, и в грудь наших соотечественников; снова умирал на седой земле (теперь – обагренной солдатской кровью или пропитанной кровью лагерной) парень, не по своей воле «презирающий удобства». И всё так же скатывалась с закатного небосклона не просыхающая «слезинка дождя», оплакивая жертвы террора и войны.


В 1919 году 16-летний Светлов (сидит в центре) был назначен заведующим отделом печати Екатеринославского (Днепропетровского) губкома КСМУ


Словом, всё по-цветаевски: «Поэта далеко заводит речь…». Добавлю – и воображение.

Авторы редко оставляют своих любимых героев в живых. Им, героям, нет места в будущем, их судьбы предопределены настоящим – помните, у Некрасова в «Кому на Руси жить хорошо» народного заступника Гришу Добросклонова?

Ему судьба готовила
Путь славный,
Имя громкое,
Чахотку и Сибирь…

Но в те же годы, что и романтические стихи и баллады, Светлов пишет стихотворение «Живые герои», в котором заверяет:

Я сам лучше кинусь
Под паровоз,
Чем брошу на рельсы героя…

Из воспоминаний Семена Липкина узнала неожиданное: «Я его помню непьющим, радующимся славе. Его опустошил разгром оппозиции. Он сочувствовал Троцкому, был не подготовлен к имперским жестокостям. Все комсомольские поэты первого поколения, как и весь тогдашний комсомол, были обворожены Троцким… Безыменский гордо заявлял: “Я грудь распахну по-матросски… и крикну: “Да здравствует Троцкий!”»…

В 1928 году Светлов был исключен из комсомола за «троцкизм». Правда, потом восстановлен.


Когда Светлова – уже после войны – вызвали на Лубянку с предложением сотрудничать, он сослался на свою неспособность «не разглашать» – из-за пристрастия к спиртному. На всякий случай с Лубянки отправился прямиком в «Арагви» и с честью подтвердил приверженность к алкоголю…

* * *

В тесной помещении Комиссии по молодым я стояла вплотную спиной к закрытой двери – больше приткнуться было некуда. Справа от меня сидел, полузакрыв глаза и склонив набок голову, с прилипшей к уголку рта сигаретой Михаил Аркадьевич. Мне казалось, он спит. Лацкан пиджака был густо обсыпан пеплом. Кончик носа почти касался подбородка.