Потом Петровне пришлось делать уколы против бешенства. А на шее у нее так навсегда и остались два четких следа от клыков Малыша.
Я же увидел его почти через месяц. Где он бродил, бог весть, но этот гениальный зверь, конечно, прекрасно понимал, что его ждет в нашем дворе. У Павлиныча была двустволка, и он поклялся всеми мыслимыми клятвами обязательно застрелить Малыша.
Поэтому я его хорошо накормил, подсыпав в еду снотворного, как уже не раз делал во время его болезни. Когда он заснул, я уложил кота в сумку, отнес на автовокзал, сел в пригородный автобус и отвез Малыша к бабушке в деревню. Ей я сказал, что нашел для нее хорошего кота-крысолова: дескать, проявил заботу о старушке!
С тех пор Малыш живет в деревне. Прошло уже пять лет, как я его туда переселил. Он жив, здоров, говорят, не жалуется и даже процветает; пользуется большой популярностью у местных кошек. Но я его больше ни разу не видел.
Вот такой он, Малыш, – «глупая кошка», как говорят умные и знающие люди.
Говорят, сапер ошибается только один раз. Вот и Лизка, к несчастью, ошиблась тоже только один раз. Она была выдающейся специалисткой по прыжкам с большой высоты, ее высочайшая квалификация в этом деле сомнению никогда не подвергалась. Но и ей – как саперу – дано было право только на одну ошибку, и она оказалась последней.
Лизка – это наша ангорская кошка. И это была самая необычная кошка, какую я знал в своей жизни.
Она и внешне уж никак не походила на обыкновенную кошку. Маленькая, хрупкая, изящная, с удивительно чистой снежно-белой щерстью, из-под которой чуть просвечивала розовая кожа, с маленькими лапками, розовым носиком и огромными светло-голубыми, как закатное небо, глазами, она казалась скорее ангелом, спустившимся на нашу грешную Землю с небес, чем животным, тем более хищным.
Почти всю первую половину дня после завтрака Лизка занималась своим туалетом. Сначала она вылизывала хвост и заднюю часть тела (хвост при этом она прижимала к полу передними лапками, чтобы он не шевелился), потом все остальное. На это у нее уходило не меньше двух часов. Воды она терпеть не могла, зато два раза в день ее расчесывали мягкой щеткой.
Все ее повадки были очень странные. Выйдя из детского возраста, она почти никогда не играла, а или неторопливо бродила по квартире, куда-нибудь запрыгивала и спрыгивала обратно, или сидела на шкафу или на столе, или лежала на ковре посреди комнаты. Она почти никогда не выпускала «из ножен» своих коготков, так что кое-кто из наших юных гостей даже выражал сомнение в том, что они у нее вообще есть: когти у нее, конечно, были, но она ими совсем не пользовалась.
Лизка была необыкновенно привязана ко всем домашним, особенно к моей младшей сестре, Вике, которую она встречала не иначе, как прыгнув ей на грудь, обняв лапками за шею и «целуя» в нос, щеку или глаз. Мне она тоже часто лизала руки и лицо: кстати, именно из-за этой своей привычки она и получила имя «Лизка».
В то же время к чужим она относилась очень настороженно, не любила, когда ее гладят или берут на руки, поэтому гостей обычно встречала, сидя на шкафу.
Шкаф у нас был высокий, с антресолью под самый потолок: оставалось ровно столько пространства, чтобы поместиться маленькой кошке. Но самое интересное, что шкаф стоял совершенно отдельно от другой мебели, был он гладкий-гладкий, полированный, так что, казалось, забраться на него абсолютно невозможно. Никто не мог понять, как кошка туда попадает.
