– Я Публикатор, – объявляет некто и в его мертвом лишенным эмоций голосе Моберг отчетливо слышит гул и треск электричества. – По крайней мере, под этим нелепым прозвищем я известен человецам. А вы, если не ошибаюсь, Эла Моберг?
– Да, это я, – еле слышно бормочет Моберг.
– Увы, сеньор Моберг, у меня скверные новости. Вы инфицированы и едва ли увидите снова солнечный свет. Крепитесь! Последние ваши часы станут воистину сущим адом. Я помолюсь за еще одну пропащую душу.
Скрытая в траве проржавелая крышка канализационного люка приподнимается и с глухим лязгом отъезжает в сторону.
– Париж! Восьмая кабинка! – громко объявляет телефонистка за стойкой.
Поднимаюсь с жесткой неудобной скамейки, захожу в означенную кабинку, прикрываю за собой дверь, снимаю трубку.
– Бон матэн, Жорж! Не разбудил?
– А я еще не ложился, – хмуро откликается Жорж.
И я сразу узнаю его хриплый, словно бы простуженный голос.
– У вас там дождь, че?
– Что? А, дождь… Ну да, моросит немножко.
Я стою в телефонной кабинке и держу трубку возле уха. В пустой гулкий зал почтового отделения сквозь арочные окна и отворенную дверь валит белый полуденный свет. Там снаружи – Майская площадь, пальмы и Розовый дом, все едва различимо и стерто солнечным блеском. Я закрываю глаза и вижу уютную квартиру Жоржа на тихой Роше Ленуар. Капли дождя на оконном стекле. За окном в предрассветном сумраке дрожат огни. Я вижу Жоржа в халате, с трубкой в зубах, он стоит возле телефона в прихожей…
– Эй, Иван, ты куда-то пропал! Оле?
– Я так скучаю по Парижу, старина, – говорю я Жоржу, – Как бы я хотел попасть в те сказочные времена, когда мы с тобой были зелеными сопляками, а жизнь казалось прекрасной и удивительной. Пускай только на одну ночь! Я бы сейчас пошел гулять по Елисеевским полям и шатался бы из кабака в кабак до рассвета. Я бы порядком надрался, а с утра… Я так и вижу это утро – пасмурное и жемчужно-серое…. А с утра я бы замечательно похмелился шампанским где-нибудь на скамеечке, возле Триумфальной арки в компании голубей и клошар…
– А потом тебя копы заметут, и мне придется вытаскивать тебя из кутузки, – Жорж зевает, как мне кажется, демонстративно, – Я тебе в прошлом месяце бандерольку с книжками отправил. Пришла?
– Пришла.
– Прочитал?
– Да, прочитал.
Пауза.
– Ну, нормально, добротно так, крепенько. Немного лирики, реализм опять же. Что еще сказать…
Пауза.
– Жорж, ну, не нравится мне этот твой деревенский легаш. Ты же знаешь… Ну разве можно так писать: "Мегрэ встал и пошел напролом"(3)… Или еще, цитирую по памяти: "Мегрэ забыл какая сила в его руках, юноша застонал, вырываясь из железных тисков комиссара" (4). А вот еще перл: "но внезапно Мегрэ переменился. Рядом с Жанвье сидел другой человек – массивный, апатичный, устрашающий монолит"(5).
Пауза. Мне слышно, как Жорж сопит в трубку.
– А Хэму нравиться, как я пишу. Он всего Мегрэ перечитал, когда в Африке охотился.
– Так, то Хэм, а то я.
Пауза.
– Иван? А ты сам-то, как, больше не пишешь?
– Нет, не пишу.
– Ты только не отчаивайся, дружище…
– А иди-ка ты к люлям, дружище! Я не могу больше писать, я уже тебя говорил. И нет никакого Ивана, он умер, выгорел изнутри и я его схоронил. Есть только Догхауз Рейли, частный детектив, и он сидит в своей пыльной конторе в Буэнос-Айресе и старается заработать немножко денег на жизнь, расследуя всякую дребедень… Извини, Жорж, что на тебя накричал.
