– Признайся, что ты чертов ходок, паскуда, – сказал Бурлидо Альфонсо, – и все тут же закончится.
И снова красное железо прикоснулось к белому животу, оставив на память чёрный, вздувшийся гноем поцелуй.
–Ну!!!
– Пламя, Кариизий придет, он уже у порога… Сарамон здесь…
– Ваше высокопреосвященство, это бессмысленно, он свихнулся, он не подпишет признательную.
Это вякнул один из священников.
– Нужно выбить из него признание, пока не очнулся король – сказал Бурлидо. – Крепко держится, гад видимо, огонь на него не действует. Ломайте кости.
– Ваше высокопреосвященство, – в камеру вбежал кто то, кто не привык бегать, и теперь тяжело дышал от нагрузки, зато умел пресмыкаться, одной даже интонацией голоса, и теперь делал это мастерски. – Его величество очнулся.
– Черт, – выругался епископ, – не успели. Если бы он признался в ереси, его бы точно отправили на костер. А теперь…
–А теперь он все расскажет королю, и его величество будет в ярости, раз мы судили спасителя королевской семьи без его ведома.
– Не расскажет. Этот монах спятил, отвяжите его.
– Что было в той сумке, что за травы? – спросил Бурлидо одного из своих помощников.
– Мускусиада, гексаметан, анаэстэда зеленая, голубика, черника – все травы из леса.
– Королева хочет представит его посланником божьим, ангелом спасителем королевской семьи, упавшим с небес. Этот ублюдок поставит под угрозу всю нашу церковь, всю мою власть… Отвязывайте его и тащите в его покои.
– Альфонсо лежал на животе, на огромной кровати в королевском дворце, предоставив свою обожженную спину и пятки ласкам летнего ветерка, залетающего из открытого окна проведать больного. Проведать больного прилетали и мухи, которые беззаботно и безнаказанно лазили по всему телу и надоедливо жужжали, чем сильно досаждали больному. Альфонсо лежал, стараясь не шевелиться -каждое движение причиняло боль, не соизмеримую с необходимостью двигаться, хотя тело и чесалось, невыносимо от мух, жары и ожогов.
На спине лежали мокрые, а самое приятное, холодные тряпки, которые ненадолго, но уменьшали зудяще – жгучую боль, ставшую до тошноты надоедливой и мучительной. Когда тряпки нагревались, снова начинало жечь спину и тогда Альфонсо тихо орал:
– Гнилуха!! Гниль!! Где ты, ведьмино отродье!!
Прибегала девушка, осчастливленная честью ухаживать за капризный монахом, и бегать с мокрыми тряпками по жаре каждые пять минут к колодцу, извиняясь за то, что что долго бегала, задыхаясь лепетала оправдания тоненьким голоском, кланялась, наверное – Альфонсо этого не видел, но все равно ему было приятно. Приятно было чувствовать себя выше другого человека, готового служить, безропотно выслушивать оскорбления, благодарно хлопать глазами, если их не было, угадывать желание, или подстраиваться под настроение. У волков тоже была строгая иерархичность, но там вожаком в стае был самый сильный волк, и он не требовал себе служить, он просто съедал лучшие куски мяса и забирал лучших самок.
Рабство – великое изобретение человечества, – думал Альфонсо, после речи, колеса и стекла.Если, конечно, раб не ты, а кто нибудь другой. И он наслаждался этим изобретение во всю, находя удовольствие в том, чтобы недовольно кричать на весь дворец:
– Ну осторожнее, курица криворукая, больно же! – когда несчастная снимала со спины тряпки и укладывала новые, только остуженные в колодце, хотя прикосновения ее рук были не чувствительнее упавшего лепестка ромашки.
