– Ну что же. Благодарное сердце – это хорошее качество. За твою сердечную благодарность, товарищ Пономарёв, я тебя запомню. Но только вот что же ты благодарить приехал аж спустя много лет? Или лучше поздно, чем никогда? Да что же ты такой бледный. Ну? Того гляди, в обморок шлёпнешься, как барышня.
У Валерия Павловича тряслись руки, его бил озноб. Он хотел сказать что-то обычное в таких случаях, партийное, вежливое, открыл рот, и вдруг, неожиданно для себя, забормотал, как он потом рассказывал жене, «несусветные глупости»:
– Не велите казнить… велите миловать.
Он похолодел от ужаса. «Вот каким может быть человек в минуты трусости! Вот что бывает в минуты страха! А что же тогда говорить, если пытать начнут», – замелькали мысли в голове Валерия Павловича. Ноги его подломились, и он повалился на колени, лбом в пол. И застыл, не помня себя.
Сталин коротко засмеялся. Похлопал коммуниста по спине.
– Да ты забыл ещё назвать меня «царём-батюшкой».
Сталин перевёл взгляд на деда Игнатия, оглядел детей. Спросил у владыки:
– Ну, хорошо. А эти люди – кто такие?
– Этот, – отец Антоний кивнул на деда Игнатия, – мой давний друг, когда-то вместе проходили послушания в Лавре. Монах. Но вынужден скрывать свой монашеский чин. Время такое.
– Я ценю твою откровенность, владыка. Ты всегда меня этим радовал. Говоришь без оглядки на время и на авторитеты. В тебе сказывается отважный грузинский дух, вижу в тебе и благородство княжеского рода. А дети?
– Вот этот мальчик – мой крестник, зовут его Антон, с ним его брат Игорь, когда-то общались тесно с его семьёй в Крыму, в Топловском монастыре под Феодосией. А когда власть приказала мне покинуть полуостров, взял их с собой, голод тогда был в Крыму. Девочку зовут Ира, односельчанка.
Сталин задумался, разглядывая детей, остановил взгляд на Антоне. И вдруг спросил:
– Антон, а ты стихи умеешь читать?
– Умею, – сказал Антон.
– А ну-ка… Прочти из твоих любимых что-нибудь.
– А можно, я спою?
– Конечно.
Антон вышел из-за стола. Голос у Антона звонкий, поёт он красиво. К ним в дом соседи приходили слушать, как Антон петь умеет. От промелькнувшего воспоминания в глазах Антона стало горячо, влажно, сердце стукнуло под горло.
– Над полем птица вьётся низко,
в очах её – печаль и боль.
И к горлу слёзы – близко-близко,
меня ты, смертушка, не тронь.
Меня ты, бледная, не мучай,
я молод, свеж, я жить хочу,
но в поле ветер жарче, круче,
то пули жгут в глазах слезу.
Вставайте, молодцы лихие,
молитесь Богу, час настал,
сегодня мы идём в дорогу,
на смертный бой нас Бог призвал.
Мы будем биться за Отчизну,
За веру в Бога, за царя,
И станет тихо в поле чистом,
В земле сырой спят сыновья.
Сталин поднялся, подошёл к Антону, положил ему на плечо руку.
– Сынок. Кто тебя научил такой песне?
– Моя мама.
– А маму твою кто научил такой песне?
– А она сама. У меня мама очень любила сама песни придумывать. И петь их любила. Она по ночам, когда все уснут, сочиняла. Молилась много, и песни сочиняла.
– А где же твоя мама, сынок?
– Убили её.
– Кто?
– Коммунисты.
– За что?
– За то, что в Бога верила.
– У нас всех убили – и папку, и брата новорождённого, и сестёр! И всё – из-за Бога! – сказал из-за стола Игорь и замолчал.
Испугался. Подумал, что напрасно заговорил без разрешения.
Сталин ходил по келье, молчал. Взглянул на Антона:
– У нас скоро будет большой съезд. Споёшь перед съездом эту песню?
– Спою.
