– Что же это, Хытря? Коли не гостинец, а? Что же везёт мне батюшка? Шелом кметя да комоня ретивого? Пускай-де никудышний вой из никудышней девки сложит геройски руду голову свою в первом же бою, а не бесчестит род существом своим? – Хытря обнюхала моё лицо, лизнула шершавым языком щёку и забила заячими ногами, требуя спустить на пол.
Мора промолчала.
А я поникла внутренне. Остыл как-то внезапно греющий жар Варуны, отхлынуло волной радостное ликование от встречи с чудесным явлением божественной сути. Поблекли краски. Засерели за окном надвигающиеся сумерки. Ох, Сурожь, помоги мне, бессчастной…
После сытной вечери, прикрыв устье дымогона и оставив рдеть в очаге угли, мы полегли по лавкам, плотно укутавшись в мохнатые шкуры – холодно жить без печки-государыни, дом без неё – не дом. А мора – ничего, живёт, не жалуется.
Сон не шёл никак. Я смотрела на перемигивающиеся дивными проблесками угли очага и думала о Миро. Думала, как он красив, и ловок, и силён. Как улыбается мне, когда сталкиваемся внезапно во дворе, или у поварни, или в гриднице…
Пришёл бы он проситься в род, будь я хотя бы вполовину так пригожа как Белава? Нет, пусть даже не так: хотя бы просто бела лицом. Хотя бы вместо ярко-рыжего пуха, который я стягивала в жалкую косицу, голову мою красили блестящим шёлком русые волны. Хотя бы так…
Пришёл бы он тогда? Увлёк бы за собой в Варуновы ночи? Ах, Сурожь… Так легко представить, как подошёл бы ко мне, как подняла бы я на него голубые, будто весенний лёд, или нет – синие, как у Белавы, словно грозовая туча, глаза, а не невнятно-серо-зелёные… Какие навки плеснули этого несуразного цвета в мои бедные очи?!..
Хытря, посунувшаяся было ко мне под бок, замерла, навострив уши и напряжённо вглядываясь в тёмный паутинный угол. Перепрыгнула на стол и уселась там, обернув лапы пушистым хвостом и не сводя расширенных зрачков с чего-то для меня невидимого.
– Что там, Хытря? – прошептала я, приподнимаясь на локте.
– Меу, – ответила кошка, бросив на меня быстрый взгляд, затырчала громко и решительно.
– Бабушка, – позвала я, чувствуя как окутывает меня паутина жути, косматая и липкая, такая же, как в страшном углу затерянной посреди Морана одинокой истопки. – Бабушка Вежица!
– Ну чего тебе, морока? – груда шкур у противоположной стены зашевелилась, явив встрёпанные седые космы и крючковатый нос. Чёрные зрачки моры посвёркивали в неверном свете тлеющего очага праведным негодованием.
– Кошка беспокоится. Она что-то видит там, в углу…
Вежица сердито уставилась на кошку, потом на колышащуюся паутину в углу.
– И что? Кошки часто «что-то» видят. Разве ты не знаешь? Посмотри: она спокойна – уши не прижимает, не шипит, наоборот – мурчит. Значит, нет для нас опасности от того, кого она видит. Спи спокойно.
– От того, кого..? – в ужасе повторила я.
Вежица снова завозилась под шкурами, отворачиваясь к стене. Я уставилась на Хытрю. Та мурчала и смотрела в угол. А угол смотрел на нас. Тяжёлым холодным мраком ИНОГО.
– Бабушка Вежица! – голос мой дрогнул.
Старуха ругнулась и тяжко вздохнула:
– Вот же бесово семя…
– Кто там в углу?
– Маятень, кто ж ещё…
Я резко села, сжавшись на своей лавке и подтянув шкуру до самого носа.
– Ну? Чего подскочила? Лежи, не бойся. Говорю тебе, нет от неё опасности. Частенько сюда приходит, уж свыклась я с ней.
– Она была женщиной?
– Она была морой. Жила здесь, в этой истопке. И умерла неподалёку. Сунежей звали.
