– Не бывало, а ныне будет, – я добыла из скрыни более или менее целые башмачки, кинула их сердитой на меня малявке. Почесала затылок. – Должно, объявившийся князь – не особо ценный жених. Сама посуди: ни рода, ни племени, ни земли. В одном кармане вошь на аркане, в другом – блоха на цепи. Кто из полянских княжих родов породнится с таким захочет, с сиротой беспортошным? Вот он и нашёл тех, кто захочет. Да ещё и за великое благо почтёт.
В дверь заглянула коща, присланная за нами, потопталась нетерпеливо на пороге.
– Готовы что ль? – вопросила недовольно.
– Ладно, – я оправила рубаху, приложила ладони к горящим щекам. – Пошли уж. Поглядим сватов…
В горячем мареве развешанных по стенам гридни факелов я сразу отыскала незнакомые лица. Их и было-то не боле двух десятков воев. Видать, невесте в сопровождение назначенных. А где ж думный их? А! вот, вижу. Сидит одесную от матушки. Такоже, видать, воин. Рослый, плечистый. Тёмные пряди падают на лоб. Борода с прорыжью. Глаза смеющиеся, незлые. С интересом поглядывает на нас троих, рассаживающихся напротив, ошую от князя.
– Твои дочери, княгиня, прекрасны, словно юная весна, – сказал он. – Но я вижу, одна из них прочена в большухи. А младшая куклами ещё, видать, забавляется? – он отсёк ножом ломоть дымящегося бараньего бока, шлёпнул на расписное блюдо чёрной глины. – Выходит, в невесты моему князю прочится эта солнечная дева? – он улыбнулся мне.
– Это не смотрины, сотник. Они сидят за столом пиршественным, потому как в возраст вошли. Но… – мать помолчала, наполнила гостю чашу. – У меня много дочерей, Сурожь не обидела. Коли тебе приглянётся для князя не старшая, другая, – она кинула быстрый взгляд на обмершую Заряну, – у меня будет, на кого надеть венец большухи вместо неё.
Заряна опустила глаза. Я сжала под столом ободряюще её ледяную руку. А она никак не ответила на пожатие.
Во всяком пире наступает время, когда девкам, не обрезавшим кос, положено удалиться в свои горницы. Ни к чему им наблюдать во всей красе разудалую гульбу перепившихся кметей.
Мы чинно поднялись из-за стола и направились к двери. Я помахала Держене, но она, увлечённая яростным спором со своим однокашником, меня, кажись, даже не заметила.
Во дворе было свежо после дымной душной гридни. Полная луна примораживала весеннюю грязь, подсвечивая её белым колдовским сиянием.
Сёстры засеменили друг за дружкой по утоптанной среди грязи тропке в сторону терема. Я сказала, что догоню.
Запахнув поплотней душегрею и привалившись к срубяной стене гридни, пыталась привести в порядок мысли. Они скакали, словно потревоженные блохи – множественные, неуловимые – и никак невозможно было упорядочить их.
Просверкивали угли костров, поджаривающих туши кабанов, коз, гусей. Переговаривались и пересмеивались костровые. Кто-то наигрывал на волынке, кто-то нестройно и пьяно выводил скабрезную песню на мотив сильской героической «Пхъёвалы». БУхала дверь гридни.
– Государыня пресветлая, – шевелились мои губы на запрокинутом к небу лице, – ясное око Маконы, хтяще назирати персть юдольную, тужную, болящую. Протяни десницу крепку внуце своея. Дай мудрости, дай ясности, рамени, смелости – не для себя, государыня, для земли своей прошу. Мабуть, то не слы дубрежски, мабуть то ныне мое проуставание с захода пришло? Або хубава моя блазнит?..
Тёмный силуэт, загородивший око Маконы, заставил меня вздрогнуть. Железные руки упёрлись в сруб по обе стороны от лица.
