Вначале его объяснения показались мне смехотворными, но Валерий Валерьевич говорил серьезно и убедительно. С каждым его словом уверенность моя слабела и таяла. Да, наверное, Островский – не мой отец. И не мог с моей матерью связаться такой строгий и основательный, каким он, наверное, и в те годы был, парень.
– А ты, уверена. Катя, что Петров тебе – не родной отец? Ты с ним обсуждала этот вопрос?
– С ним тоже теперь не поговоришь, он десять лет назад оставил нас, сбежал за кордон. Зато его отношение ко мне говорило само за себя. Не мог он быть моим отцом.
– Что, бил тебя, строго наказывал? – участливо спросил Островский.
– Даже говорить про него не хочу, – пробурчала я, возвращая Островскому влажный платок.
– Что ж, тебе виднее. А знаешь что, Катя, вернешься в Питер, загляни к Ларисе. Она с Ниной дружила.
– Какой Ларисе?
– Черт, фамилию забыл. Она зубным врачом в санчасти училища работала. Неужели ты ее не знала?
– А, тетя Лариса! Как же. Меня мама к ней водила зубы лечить. Она потом в какой-то заводской поликлинике работала. Я даже помню зрительно, где это находится.
– Ладно, Катюша, пора возвращаться. Мне надо кое-что еще подготовить. Кстати, увидишь кронштадтских, передавай привет. Давно я в родном городе не был. А как ты меня откопала, случайно?
– Руденко Григорий Миронович помог. Он у нас в техникуме преподает.
– И как он, держится? Ему уж лет-то немало, надо полагать. Мне уже скоро сорок будет. Он ведь и моим учителем был. Передай, что на службе его советы мне очень пригодились. А теперь, выходит, мне тебя учить поручено. Придется взяться всерьез.
Что-то вчера Серов на тебя жаловался.
Теперь в голосе Островского звучали прямо-таки отцовские нотки. Мне было неудобно и досадно выслушивать его замечания. Тем более, что поведать ему истинную причину моего конфликта с Серовым я не могла.
– У меня голова болела, – буркнула я первое попавшееся оправдание.
– А теперь прошла? – с улыбкой спросил он.
Мои нервы были на пределе. Я еле сдерживалась, чтобы не нагрубить Островскому. Все они одинаковы. Детей бросают, женам изменяют. Но я чувствовала несправедливость своих обвинений. Нет, Валерий Валерьевич не виноват, что у меня так скверно сложилась судьба. Мне хотелось крикнуть, что у меня не голова, а душа болит. Но я выпалила совсем другое:
– Наврала я. Голова тут ни при чем. Просто я – прогульщица и разгильдяйка! Вот так, Валерий Валерьевич. – И я снова зарыдала!
Но умный добрый капитан Островский возразил мне:
– Не надо, Катя, на себя наговаривать. Я верю, что у тебя были основания пропустить практику. Но у тебя еще достаточно времени, чтобы показать, как ты умеешь работать. Нам сейчас предстоит исследовать сигналы акватории. Все магнитные записи с полигона надо быстро прогнать через лабораторные магнитофоны. Так что сейчас твоя партия станет заглавной.
Я перестала всхлипывать. Никто еще так не говорил со мной. Что ж, я докажу Валерию Валерьевичу, что на меня можно положиться.
Мы вернулись в городок и разошлись в разные стороны.
* * *
Просторный зал клуба был украшен гирляндами из военно-морских флажков, расчерченных горизонтальными и вертикальными линиями. В них посвященные могли прочитать поздравление личному составу части. На сцене стоял большой плакат с цифрой 40. Под ним – белое эмалированное ведро с огромным букетом полевых цветов. Их красиво подобранные синие, фиолетовые, васильковые соцветия тоже были сродни морю и морякам. В углу сцены, в специальной стойке, высилось знамя части, а на занавесе крепились выпиленные из фанеры ордена Ленина и Красного Знамени.
