Неожиданно его за рукав взяла Ульяна. Он обернулся.
– Спаси Бог тебя, Лешенька, – поблагодарила она его. – Ты смел да отважен.
Молодой кузнец скромно пожал плечами и, опустив глаза, расплылся в улыбке.
– Как ремесло кузнечное? – поинтересовалась девушка. – Небось, тяжко приходиться?
– Ремесло не коромысло, плеч не оттянет, – ответил Лешка. – Ой, постой, Никита… – спохватился вдруг он и шустро полез за пазуху. Вытащив оттуда небольшое кованное изделие, протянул его Жарому. – Третьего дня как Потапыч забыл его в кузнице нашей.
Никита взял изделие в руки и окинул профессиональным взглядом. Им оказалось калачевидное однолезвийное кресало[17], размером в три дюйма, богато орнаментированное мудреными завитками.
– Добрая вещица, – оценил изделие Никита.
– Добрая, да не нашенская. Вернуть надобно. Потапыч, небось, обыскался уже… Ладно, голубки, езжайте.
Никита, дернув вожжи, крикнул:
– Но-о!.. Пошла, родимая!
И розвальни помчались далее. Лешка тяжело вздохнул и некоторое время смотрел им вслед, пока те не исчезли за дальним поворотом.
Барские сани с шумом ворвались в просторный двор усадьбы барина Привольского, которая расположилась на возвышенном месте, на западной окраине села Березники. Двор усадьбы был обнесен высоким, без единого зазора частоколом из заостренных сверху толстых тесанных бревен, плотно скрепленных друг с другом. Во дворе было несколько строений. Сани остановились у господского дома.
За широким массивным столом, при свете сальных свечей сидел пожилой мужчина в расшитой шелком тафье[18] на голове и внимательно читал толстую книгу. Слегка нахмурив густые брови над глубоко сидящими глазами, он сосредоточенно двигал указательным пальцем вдоль строк. Суховатые, бледные губы, которых между рыжеватыми с проседью усами и курчавой бородой почти не было видно, негромко, по слогам произносили слово за словом. Это был Иван Савельевич Привольский.
Вечерний покой и тишину прервал его сын Матвей, который шумно, запыхавшись, появился на пороге господского дома. Он был дико зол и растерян.
– Клавка… квасу подай! – недовольно буркнул Матвей сенной девке.
– Худо выглядишь. Аль приключилось чего? – поинтересовался отец, неохотно отрываясь от чтения. – И что за наряд на тебе?
– Ох, изведу я сего иуду, житья ему ни дам… – не отдышавшись, сквозь зубы начал Матвей. – Где одноглазый?
Клава принесла Матвею ковшик с квасом. Он жадно припал к питью.
– Чего стряслось-то? – вставая из-за стола и поправляя на себе теплый бархатный халат с трогательными кисточками на концах пояса, озабоченно любопытствовал Иван Савельевич. – Лица на тебе нет.
Матвей небрежно вытерся рукавом и продолжил:
– Мы малость выпили, с гулянки домой возвертались. А они средь тьмы на нас, словно вороны черные… Вилами грозились, сани опрокинули. Отец, прикажи сыскать их.
– Да кого сыскать-то? Толком объясни. Кто обидчики твои? – уже настойчиво спрашивал подошедший к сыну барин.
– Кузнецы-безбожники: Никита Жарый, шельма этакий, да Лешка Овечкин, поддувало евоный. Вот они-то беспредел и учинили, бесы проклятые.
– Кузнецы?.. Хм… Чего ради им трогать тебя? – уточнял барин. – Они, чай, люди смирные, дело свое знающие – колдуют в кузне своей, почитай безвылазно.
– Смирные? Отец, люди, кои с не́честью водятся, меня живота чуть не лишили, а ты мне допрос чинишь? – Матвей начал злиться на отца. – Вели сыскать их… обоих. Ежели не веришь мне, дружков моих поспрошай. Они все видели.
