– Нет! – мистер Холмен решительно покачал головой. – Я сужу о ближних по себе. Предположим, на небе собираются тучи, а сено еще не убрано и времени у меня в обрез, потому что к ночи непременно польет дождь… Навряд ли я с распростертыми объятиями встретил бы брата Робинсона, заявись он ко мне на покос в такой час со своими душеспасительными беседами.
– Во всяком случае, отец, вы несете слово истины женщинам, а те, быть может, донесут его до своих мужей и детей.
– Будем надеяться, что еще остается, если нет способа обратиться к мужчинам напрямую. Ну а женщины есть женщины – не могут показаться мне на глаза, пока не украсят себя разными лентами и побрякушками… Как будто без этой мишуры мое слово до них не дойдет! К примеру, сегодня миссис Добсон… Какое счастье, Филлис, что хоть ты не думаешь о нарядах!
Филлис зарделась, потупилась и пристыженно ответила:
– Боюсь, я ничем не лучше других, отец. Я мечтала бы повязать на шее красивую яркую ленту вроде тех, что носят дочки сквайра.
– Ах, пастор, это ведь естественно! – вступилась за женский пол миссис Холмен. – Признаться, я сама была бы не прочь ходить в шелках, а не в ситце!
– Забота о нарядах от лукавого, – хмуро изрек ее супруг. – Человека красят скромность и терпение. Но если на то пошло, жена, – прибавил он, внезапно что-то вспомнив, – я тоже не без греха! Не могли бы мы сменить спальню – перейти в серую комнату?
– В серую комнату?.. Что, прямо сейчас, на ночь глядя? – Миссис Холмен растерянно посмотрела на мужа.
– Да, – подтвердил он. – Это уберегло бы меня от искушения – я день за днем поддаюсь гневу. Полюбуйтесь на мой подбородок! Нынче утром опять порезался бритвой… а до этого в среду – не сосчитать, сколько раз за последнее время! А все от злости: не могу спокойно смотреть на Тимоти Купера, на его, с позволения сказать, работу на скотном дворе.
– Тимоти – шалопай и бездельник, каких поискать! – поддакнула миссис Холмен. – Зря получает свое жалованье, потому как почти ни к чему не пригоден, а то немногое, с чем мог бы управиться, делает спустя рукава.
– То-то и оно, – вздохнул пастор. – Про таких говорят «полоумный»… Что не помешало ему обзавестись женой и детьми.
– Тем хуже: не о себе, так о своей семье подумал бы!
– Но тут уже ничего не изменишь. Если я его прогоню, он останется на бобах, никто не даст ему работы. Однако смотреть по утрам, как он слоняется по скотному двору, выше моих сил! А я все же смотрю – смотрю и растравляю себе душу богопротивной злобой… не говоря о порезах. Боюсь, недалек тот день, когда мое терпение лопнет и я его вышвырну. И тогда его несчастное семейство будет голодать. Уж лучше бы нам от греха подальше перебраться в серую комнату.
Что еще рассказать о моем первом визите на ферму Холменов? Помню, как в воскресенье мы чинно шли пешком на службу в Хитбридж по деревенским дорогам, минуя порыжелые поля и деревья в пятнах багрянца – приметы наступающей осени. Пастор вышагивал впереди, заложив руки за спину и низко склонив голову («Обдумывает сегодняшнюю проповедь», – пояснила миссис Холмен), и мы, шедшие позади, переговаривались редко и вполголоса, чтобы не сбить его с мысли. Однако молчание не мешало мне наблюдать, как вдоль всего нашего пути богатые и бедные одинаково почтительно приветствуют пастора, который кивком или взмахом руки посылает ответный привет, не произнося ни слова. По мере приближения к Хитбриджу нам все чаще попадались навстречу молодые люди, бросавшие восхищенные взгляды на Филлис. Это заставило меня посмотреть на кузину по-новому, как бы со стороны. Весь ее наряд составляли белое платье с короткой черной шелковой пелериной по моде тех лет и соломенный капор с завязанными под подбородком коричневыми лентами. Недостаток красок в одежде с лихвой восполнялся ее цветущим видом и свежей прелестью юного лица. Щеки от ходьбы зарумянились, опушенные темными ресницами глаза казались бездонно-синими, даже белки отсвечивали голубизной. Густые золотистые волосы были зачесаны назад настолько гладко, насколько позволяла их вьющаяся природа. Но если кузина не замечала, какое впечатление производит на окружающих, то ее матушка отлично все видела и понимала, недаром на ее благодушном лице сейчас, как в зеркале, отражалась борьба противоречивых чувств – яростное желание уберечь свое сокровище от любых посягательств и материнская гордость оттого, что ценность «сокровища» для всех очевидна.
