Работа ей жутко не нравилась, это явно была не Гавана. Тугодумные ералашные ученики младших классов, ничего так не желающие, как поскорее сбежать с урока, постоянно ерзающие, неусидчивые, делающие домашнюю работу за пять минут до выхода, чьи родители соблазнились близостью к дому и крайне низкой ценой. Когда они возвращались к ней после дачного сезона, все как один русые, с выгоревшими у корней волосами, она с трудом сдерживала эмоции, видя, как все, что она год так усердно в противотоке закладывала в их окутанные ленивой дремой головы, за каких-то жалких три месяца полетело к чертям собачьим.
Нет, это, право, было невозможно, ни одни, даже самые тугие переговоры, не могли сравниться с бесхозным ребятенком ленивых родителей, который чуть что надувался да распускал нюни. В конце концов у Веры выработался иммунитет на их сопли, и они даже перестали раздражать ее (ну поплачь-поплачь, тряпка!); она все фанатичней начинала ценить собственное время, которое имело особенность просто останавливаться на занятиях с особенно безнадежными.
Половина – и через половину (так по крайней мере казалось Вере) половина – а через час (!) вновь та же половина. Однажды Вера не выдержала и заподозрила часы в неладном, нет, они явно остановились, она постучала по ним, но стрелки так и не сдвинулись, намертво приклеившись к половине пятого (чего она далась им?). Вера осерчала и хорошенько ударила их о стол, так что сидящая за другим столом Ольга (бездумная зубрила!) даже вздрогнула. На подобный выпад часы как будто обиделись и с тех пор еще целый час показывали чертову половину. И тут Вера увидела, бросив на ученицу полный слабо скрываемого презрения взгляд, что на самом деле тут происходит: она, эта сопливая матрешка, ЕСТ ЕЕ МОЛОДОСТЬ. На следующий день Вера купила новые, электронные часы, они оказались едва ли лучше предыдущих, ну может, чуть-чуть реже засыпали.
И с тех пор Вера поняла: если уж и заниматься подобным, то за деньги, за настоящие деньги. Деньги, на которые она могла себе что-то позволить, ведь далеко не ее вина, что инфляция черной магией окутала Россию. Тогда она поставила сумасшедшую по тем временам тысячу рублей, которая постепенно обесценилась до шести. Люди принялись бросать на нее свои потрясенные оценивающие взгляды (да и что ей с того, она в Союзе умудрилась родить ребенка одна, ее косыми взглядами не испугаешь!) – мол, теперь ясно, на какие деньги вы ездите по своим летним «дачам»: Австрия, Швейцария, Германия – и Волга из учеников обратилась в Яузу: пропали школьники, которых родителям было необходимо занять в перерыве между школой и танцами-театральным-дзюдо, на их место пришли старшеклассники, которые постепенно начали сменяться вузовскими, а затем и взрослыми работающими. Да, их отныне было не так много, ибо шесть тысяч для Москвы – сумма запредельная, хотя при этом каждый в душе понимал, что это ничто: российская столица решила по стоимости жизни обогнать нью-йорки да парижи. Однако и отношение студентов к занятиям за подобную цену поменялось в прямо противоположную сторону: от полного равнодушия до крайней заинтересованности. Вера и сама стала относиться к «частникам» по-другому, они задавали ей дополнительные вопросы, а она с горящими глазами отвечала, закидывала их цитатами из великих, по ночам писала для них «вкусные» топики, чтобы они блеснули где-то там в своих кругах, и бросила использовать свой доселе любимый приемчик: спросить у них что потяжелей, чтобы лишний раз показать им, какими idiots они были (что, впрочем, никоим образом не побуждало их работать усердней).
