С юных лет Кузю встречали, где бы ни появился, как своего в доску – земляка и единоплеменника. Постоянно принимали за кого-то знакомого, безмерно родного и дорогого – брата, друга или милого товарища. Иногда даже, приглядевшись, вспоминали о животных – любимом псе, кошке, а то и лошадке…
«Наш козлик!» – сказала как-то абхазская тетка на Пицунде, указав оранжевым пальцем. А под Сухуми к нему подошел снежный человек, спустившийся на минутку с гор за сигаретами «Прима», и едва не увлек по-родственному в какие-то дебри.
Конечно, в свои его зачисляли большей частью внешне, по виду. Да он бы и сам, пожалуй, не сказал, каков в сущностных глубинах. В целом его отношение к себе имело древний соборный характер, очень завися от суждения окружающих.
Он путешествовал всегда с гитарой, помогавшей обжиться среди новых людей. Его репертуар по тем временам был довольно изысканным – американские духовные песни-спиричуэлс про исход из Египта и марширующих в рай святых, русские романсы, вроде печального «Прощания с умершей возлюбленной», а еще «Йестердей» и «Беса ме мучо».
В пионерском лагере «Соколенок» на голом острове Березань, где расстреляли некогда лейтенанта Шмидта, он уместно пел о корнете и поручике, представляя себя то Голицыным, то Оболенским, хотя, вероятней всего, оказался бы в другом стане. Но, возможно, и там и сям приняли бы за своего.
После торжественной линейки сварили на костре в громадном котле портвейн с яблоками. Довольно быстро все напились и наелись. Кузя к тому же попробовал закурить, отчего голова резво поплыла на одинокой весельной шлюпочке в сторону Турции.
Очнулся он на узкой полосе берегового песка – в обнимку с пионервожатой Зоей, которая тоже слабо понимала, что и как. Над ними нависали крутолобые, поросшие убогими кустами скалы, а совсем близко, под носом Кузи, поскольку лежали они бесстыдным валетом, вздымался, как трибуна, говорящий Зоин лобок. «Кажется, ты лишил меня цело… – прозвучало задумчиво и нараспев, – мудрия».
Кузя встрепенулся, даже огляделся и, не заметив ни того ни другого, здорово струхнул. «Или это в прошлую смену? – зевнула Зоя, разворачиваясь. „Так или иначе, а теперь мы перед Богом муж и жена“, – говорила расслабленно, но вполне уверенно, будто посвященная не только в устав пионерской организации, но и в некий высший, вселенского порядка.
Ледяной ужас сковал Кузю, как представил скорую свадьбу с пионервожатой. До того притих и съежился, что нарушил уже известный второй закон термодинамики – горячее тело Зои, соприкасаясь с его холодным, разогревалось, а сам Кузя наперекор земным правилам все более остывал. Явное чудо, но, увы, не из приятных! Впрочем, Зое, видимо, было хорошо и вольготно, словно под сквозняком. А в Кузиной голове навязчиво крутилось из «Чайльд-Гарольда»: «Мохнатый холм, увенчанный леском».
Им овладела на острове, как в утлой шлюпке, морская болезнь – мутило с утра до вечера, пока не накрывала серой рогожей куриная слепота. Он не знал, что это первые признаки «березанки», здешнего недуга, нередко переходящего в затяжной суицидальный синдром холостяка. «Бедный мой, горький Кузьма, бесталанная голова, рибофлавина тебе не хватает», – говорила Зоя, потчуя назойливо витаминами А и В. И скормила столько, что ночью он стал видеть лучше, чем днем, – внятные сны, в которых ему надевали на палец золотое кольцо.
