Зрелищнее, чем в цирке.
Красочнее, чем в кино.
Торжественнее, чем на утреннике.
Показательнее, чем на лекции.
Скучнее, чем на собрании.
Тоскливее, чем на совещании.
Запутанней, чем в суде.
Ужаснее, чем в психушке.
Трагичнее, чем в морге, а тем более на кладбище.
Пятые и шестые участники предстоящего воздушного перелёта из пункта «А» в пункт «Б» шли молча, исподлобья зыркая по сторонам тусклыми, но гневными глазами. Злость в них была явно видна, но какая-то сморщенная… потухшая… таинственная… отвлечённая от мира сего…
И далее по списку: седьмые и восьмые, а может, девятые и десятые… или уже одиннадцатые… двенадцатые… тринадцатые, четырнадцатые или пятнадцатые…
Кто ж знает, какие они на самом-то деле?
Никто их не считал, не обсуждал, не критиковал, не хвалил и не ругал, перекличку никто не делал, проверку не устраивал.
Эти все остальные, наоборот, орали лихоматом, вспоминая и бога, и царя, и беса, и дьявола, и чёрта лысого, и даже мать чью-то.
Да-с… были и такие отрицательные элементы.
Искры от них летели самые настоящие в разные стороны.
Да-да! Искры! Того и гляди, в тебя попадут…
Ой! Ай! Уй!
Бойся!.. а то вспыхнешь… и сгоришь как лучина сухая да смолистая…
Подальше от них держись. Не подходи и не трогай.
Всего можно от них ожидать… от этих… от чертей бесноватых…
Пассажиры, тем временем, шли… шли… и шли… Посадка продолжалась…
Двадцатые… тридцатые… сороковые… пятидесятые… Ну и так далее…
***
Вот, пыхтя и отдуваясь как паровоз на подъёме, с огромными-преогромными сумарями и торбами в руках и такими же внушительными на своём горбу, в дверном проёме показался непомерно тощий дрын в замызганных штанах и в сто раз линялой, неопределённого цвета драной безрукавке.
Пот с него лил ручьём. Вернее, водопадом Ниагарским падал.
Майка этого чудика была абсолютно мокрой – хоть выжимай. И вся в дырах.
Дрын с огромным трудом протиснулся мимо стюардесс, бочком миновал Геннадия Витальевича, при этом умудрившись каким-то образом наступить ему на ногу, что-то буркнул в своё оправдание (это он таким фертом, оказывается, извинился) и заковылял дальше по проходу, натыкаясь на кресла и снующих туда-сюда людей. И затем он, этот высокий, неуклюжий и неухоженный человек, бесследно исчез в стремительно тающем длинном-предлинном салонном пространстве, в той неразберихе посадочной, в том хаосе откровенном, в самолётном хвостовом сумраке, похожем на какое-то волшебное таинство, в проворно налезающей темноте. Нескладный бедолага растворился, как ёжик в тумане осеннем, вместе со своими многочисленными манатками.
За ним больше никого не было – шествие такого длинного, такого долгого, такого нервного, архаичного, утомительного, сумасбродного и безумного людского каравана закончилось; безрассудство и сумасшествие остановилось наконец-то; пассажиропоток прекратился; хождение сошло на нет, посадка завершилась.
Всё. Конец. Всё. Баста.
Слава нашему Господу.
Слава Творцу.
Слава нашему Создателю.
Слава Отцу небесному.
Бог помог. Всевышний сделал своё благое дело.
При посадке пассажиров на борт авиалайнера всё обошлось самым благоприятным образом, никто не пострадал… Ну и хорошо. Всё хорошо, что хорошо кончается.
