Жарило солнце. Был день милиции, 10 ноября, температура воздуха в Южном Городе доходила до двадцати двух градусов тепла. Женщина подошла ко мне, взяла у меня из рук Шестова, поднесла название книги к подслеповатым глазам, прочла название, вернула мне книгу и произнесла (кот женщины стал тереться о мои ноги):
– Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд, – и ладошку мою берет, и в глаза заглядывает (кот продолжает тереться о мои ноги).
– Женщина, – говорю, – мы, вообще-то, с вами на брудершафт не пили, что вы мне тыкаете?
А она дальше:
– Пьеро, вы изящный. Пьеро, вы прелестный, – и руку мою прижимает к своей груди.
– Женщина, – говорю, – вам плохо, может, скорую вызвать?
– Нет, – отвечает женщина в розовом платье, – мне хорошо, очень хорошо.
И продолжает (а кот все так и трется о мои ноги):
– Слава тебе, безысходная боль! Умер вчера сероглазый король!
– У вас что, кто-то умер, соболезную, – говорю. – Хотите, я вам мороженое куплю?
– Вот же ж бестолочь, – шепчет женщина: – Я – маленькая поэтесса с огромным бантом!
Тут меня и опрокинуло. С детства стихов боюсь. Убрал я руку с ее груди, забрал Шестова, отодвинул кота и побрел домой.
Опять пошел в подвал. Ну тянет меня туда, люблю посидеть в тишине. Меня уже узнают:
– Портвейн? – спрашивает бармен Игорь.
– Нет, сегодня сухого красного.
– Какого?
– Самого лучшего.
– А вы потянете?
– Сколько?
– Четыреста рублей двести грамм.
– Наливайте. А что за вино?
– Не скажу.
– Почему?
– Потом скажу, когда выпьете.
Сижу, потягиваю неизвестное вино, читаю Розанова, подходит бармен Игорь.
– Ну как вам?
– Ну я еще не допил, читаю, видите.
– То есть вы с глотка не можете сказать, как вам вино?
– Не могу. А как называется?
– Не скажу, раз вы не можете с глотка сказать, как вам вино, то, значит, вам все равно, что пить.
Уходит обиженный. Профессиональная гордость.
Так как я городской житель, привыкший к благам цивилизации, а снимаю почти частный дом на земле, то у меня с хозяином происходят странные диалоги.
«Пропала горячая вода», – в ужасе пишу я в ватсап в десять вечера.
«Проверь тягу», – меланхолично отвечает хозяин.
«Что такое тяга?» – спрашиваю я.
«Сунь в дымоход горящую газетку», – меланхолично отвечает хозяин.
«Что такое дымоход?» – в ужасе пишу я.
«Труба», – спокойно отвечает хозяин.
«Где она?» – спрашиваю я.
«На крыше», – через десять минут пишет хозяин.
«Я упаду с крыши».
«Там есть вытяжка, сунь в нее».
«Приезжайте, я умру без горячей воды».
«Я за городом, могу только завтра вечером».
«Я умру».
«Сунь горящую газету в дымоход, конденсат прогорит, и появится тяга».
«Я умру».
«Я могу завтра».
Хозяин исчезает. Я полчаса ищу заслонку, полчаса открываю ее без пассатижей, палю газету. Тяга появляется, горячая вода течет.
«Я починил», – радостно в двенадцать ночи пишу хозяину.
«Ты молодец», – в два ночи приходит ответ.
Наверное, хозяин пошел ночью что-нибудь пожевать к холодильнику.
У центрального рынка поет певец, у него на руках нет пальцев. Он поет без микрофона, а музыка играет из колонок. Наверное, ему кто-то каждое утро приносит колонки. У него три репертуара и три группы слушателей.
Для одних он поет срывающимся голосом южные песни типа «Едем, едем в соседнее село на дискотеку», «Черные глаза» или что-то совсем мне неизвестное. Иногда он поет, кажется, на татарском, но я в языках не силен, может, это не татарский. Вторую группу составляют украинские песни или просто русские народные песни: «Хасбулат удалой», «Ихали козаки с ярмарки до Дону», «Несе Галю воду». Собираются свои поклонники, кидают монетки, сторублевки. Третья группа – это мои песни.
