Коты Помпей и Бася подняли головы и кивнули мне.
– Не могли бы вы кормить их возле помойки, а не у крыльца, их выделения дурно влияют на мое обширное семейство, – и ушел в дом, громыхнув входной дверью.
Я захлопнул Лосева, посмотрел на котов Помпея и Басю и загрустил. Кормить у помойки мне их не хотелось, но ссора с двухметровым автослесарем Теодором Рузвельтовичем не входила в мои планы.
Пошел спать. Буду думать. Может, в дом их взять.
Соседка Надежда постоянно метет двор. Я часто вижу, как она машет метлой, собирает опавшие листья, курит на лавочке. Зачем-то стал жаловаться ей на газовый котел, что барахлит, то есть тепло, то нет, и вода горячая пропадает.
– Вот, – говорю, – мороз ударит, и я замерзну и умру.
– Какой мороз? – спросила Надежда.
– Сильный, – говорю, – зима скоро.
– Это и есть зима, – печально ответила соседка Надежда.
Я осмотрел двор. Половина деревьев стояла зеленая, часть без листьев, часть желтая. Термометр утром показывал +7°, а днем +18°.
– Это и есть зима? – переспросил я.
– Да, в Южном Городе – это зима.
Надежда потеплее запахнула пуховик, дул несильный, но прохладный ветерок, Надежда зябла.
– А снег? – спросил я.
– Что такое снег? – удивилась Надежда.
– Белый, холодный, как пиво.
– Снега нет, я слышала, что он бывает, но его нет.
– А Дед Мороз, Снегурка, елки, шарики?
– К чему вам шарики?
– Ну надо, должно.
– В Южном Городе никто никому не должен, – улыбнулась Надежда. – А котел вам починят, да и не нужен он, так, баловство.
– А горячая вода?
– Починят.
Надежда грустно пошла к своей квартире, а я смотрел ей вослед. Фигурка у нее была худенькая и печальная.
В Южном Городе наступила зима. Ну как зима, календарная, но мне все равно грустно и одиноко.
Пишу ей в Москву:
«Прилетай».
«Не могу», – отвечает она.
«Мне грустно», – пишу.
«Еду в Питер, – отвечает она, – мороз, снег, сосули, поребрики».
Я представил Питер. Весь набор штампов: Эрмитаж, Петергоф, Павловский дворец, Невский, Литейный, здание биржи, львов, Гатчину, Адмиралтейство. На большее моей фантазии не хватило. Стало еще грустнее.
«Мне стало еще грустнее», – пишу.
«Грусть – лирическое чувство, полезное для человека, – отвечает она. – Купи ставриды и тараньки».
«Зачем мне ставрида и таранька без пива?»
«Пиво вредно», – пишет она.
«Согласен», – отвечаю и иду за пивом и таранькой.
Почти первое декабря. +12°. Дождь.
С утра был туман. Белое марево обволакивало дома и людей, здания и церкви стояли в молоке, лучи солнца тонули в ледяной хмари. Сначала я подумал, что это смог, такой обычный для Москвы, откуда я приехал. Но потом пригляделся, принюхался и понял, что это не смог. Я вытянул руку, растопырил пальцы, и мне вдруг стало казаться, что я не вижу свои пальцы, хотя хорошо их видел.
Мне вдруг представилось, что в море в этой простыне болтаются шаланды полные бычков, хамсы и барабульки. Они ждут, когда туман развеется и можно будет войти в бухту с уловом, минуя коварные рифы. Но тут слово «рифы» вывело меня из мечтательного состояния. Рифов здесь нет. Рифы в Юго-Восточной Азии. Там же находятся тигровые креветки и кровожадные пираты. А тут таранька и хамса. Но мне все равно не хотелось избавляться от этого слова. Прилипло ко мне слово «рифы».
Не знаю, есть ли здесь рыбаки. Наверняка есть. Ведь кто-то все это ловит. Рыбы все меньше, рыбаков все меньше. Скоро рыбу будут клонировать и малосольную клонированную рыбу подавать на стол. Никто не отличит. Так провозгласим тост, и вслед за рюмкой водки в рот летит клонированная хамса. Да туман, туман. Совсем странные мысли.
