Я и сама ощущала, что в природе произошло что-то значительное, большое. Болгуринку нашу и речкой-то трудно было назвать, так, ручеёк какой-то. Если разбежаться, то можно было перепрыгнуть летом. А вот сейчас, когда вода, как взбухшая вена, крушила лёд и несла его по течению, мощь Природы ощущалась не только на слух, но и каким-то шестым или даже седьмым чувством.
После ледохода весна набирала силу стремительно. Снег ещё не весь сошёл, а уже появлялись зеленые местечки, кое-где зажелтела мать-и-мачеха, и мы всей дружной, повзрослевшей на целый год компанией пошли за вербой. Жёлтые комочки вербы были сладкие, и мы ходили за ней по весенним ручьям и по топкой грязи. Но зато когда добирались, наступало настоящее веселье. Мы обсасывали сладкие пушистые комочки и выплёвывали их. Это была первая весенняя зелень, причём быстро проходящая, а потому такая желанная. Да и просто прогуляться и ощутить, что весна пришла, тоже было приятно.
Весна была в полном разгаре. Все уже ходили в лёгкой одежде, готовились к полевым и огородным работам, оживились. Молодёжь ходила друг другу в гости. В один из таких дней, когда брат Николай со своей компанией сидели у нас дома, нам с Людкой пришла в голову одна рискованная идея.
– Кать, смотри, папины папиросы лежат.
– Ну и чё?
– Вовка Ходырев с Колькой пробовали курить.
– Откуда ты знаешь?
– Мне Вовка рассказывал. Давай тоже попробуем.
– Давай.
– Мы забрались на печь, задёрнули вкруговую занавески, чтобы нас не было видно, и втихаря запыхтели.
– Чё это? Вроде дымом пахнет.
– Точно, пахнет.
– Коль, у вас чё, печка топится?
– Да нет, какая печка днём?
– Вроде курит кто-то.
– Да вон с печки тянет!
Мы лихорадочно быстро гасили папиросы, но было уже поздно. Четыре взрослых парня с изумлением таращились на нас с Людкой.
– Вы чё это тут делаете, соплячки?!
– Где-то ведь папиросы раздобыли, Коль, ты куришь, што ли?
– Не, я не курю, наверное, папины взяли.
Мы с Людкой буквально утопали в позоре. Парни высмеивали нас, насколько у них хватало коллективной фантазии, а уж этого нашим деревенским было не занимать! Прибавляла энтузиазма возможность повоспитывать. Мы с Людкой еле упросили их не говорить родителям. После клятвенных обещаний, что это было в первый и в последний раз, нас оставили в покое. Дня два мы с Людкой ходили паиньками, слушались маму, не спорили с братом. На этом чувство вины себя исчерпало, и началась обычная жизнь.
Две гусыни высиживали яйца в ящиках под кроватью. Третья отказалась и гуляла с гусем по вольной волюшке. Когда мама потеряла надежду образумить негодяйку, подсунула её яйца под двух добросовестных мамаш. Они тихонько поворчали, поперетаптывались на кладке, но стали высиживать. Поведение гусынь до сих пор вызывает у меня уважение. Сутки они сидели молча, почти не шевелясь. Время от времени они проверяли, не вылазят ли яйца из-под их перьев. Если им казалось, что яйцо может быть недостаточно прогрето, выщипывали из себя пух и утепляли кладку. Один раз в день гусыня сходила с кладки, молча шла к двери, мы открывали дверь перед ней. Иногда гусыня не успевала донести помёт до улицы и выстреливала его прямо в доме на полу. Вот это была вонь! Но маму это не раздражало, наоборот, она с сочувствием говорила: «Матушка, натерпелась-то как». И только оказавшись на улице, гусыня начинала разминаться: она махала крыльями, громко гоготала, подпрыгивала. Прибегал гусь, и радость продолжалась в компании. Потом гусыня быстро-быстро наедалась приготовленным зерном, жадно пила воду и торопливо шлёпала обратно. Если дверь оказывалась не открытой, она нетерпеливо вскрикивала, и мы, подпрыгнув, открывали. Этот гусынин подвиг длился месяц.
