И опять пялится прямо в глаза. Я надеюсь, у меня не размазалась косметика. Хотя пусть размазывается. Какая мне разница, как я выгляжу перед врачом от «Хьюго Босс»? Никакой.
— Вы что, меня водой поливали? — Разглядываю мокрую блузку, когда он заканчивает с давлением.
— Брызнул изо рта. И вы сразу очнулись.
— Фу! — недовольно кошусь на него и пытаюсь стряхнуть воду с одежды. — Представляю, где побывал ваш рот и какие теперь мне надо сдавать анализы, чтобы восстановить кожный баланс и исключить различного рода болезни, передающиеся половым путём.
Он вздыхает и сдёргивает с меня манжету тонометра, вытаскивает из ушей наконечники стетоскопа.
— Костик, ты куда пропал? — Выбегает из зала его спутница, привлекая наше с ним внимание.
— Моей пациентке стало плохо, — деловито отвечает. — Я ей помогаю. Ира, вернись, пожалуйста, в зал. Я сейчас подойду.
Ире я не нравлюсь, хотя она гораздо моложе и, чего уж там, стройнее. Она с ненавистью осматривает мою кофточку.
— Это всё враки, Ириш! Я не его пациентка. Я пациентка доктора Разумовского, он очень опытный травматолог, он очень красиво и аккуратно наложил мне гипс, а доктор Ткаченко отказался, потому что я не захотела ему показывать свою голую попу. Хотя он очень настаивал.
Доктор опять занимает позицию ко мне передом, к Ирине задом, смотрит исподлобья. И снова вздыхает. Мол, какого хрена?
— Костя, это правда? — Замирает на месте девушка, в её глазах начинают крутиться слёзы.
— Ой, она такая чувствительная, — смотрю то на него, то на неё. — Кажется, я испортила вам вечер, доктор Леонидович. Сейчас заплачет.
Она и вправду убегает, прижав к лицу ладошки.
— Жалко, красивая была, — изображаю стыд.
А Ткаченко никак это не комментирует. Чувствую себя сволочью.
— Я вам кофе сделаю. — Встаёт он и идёт к аппарату, стоящему в углу.
— Мне, пожалуйста, с молоком и двойным сахаром.
— Сахар будет один. — Тычет в кнопки. — И никакого молока. Вам надо давление поднять, а не получить удовольствие.
— Не сомневалась, что с вами удовольствие получить крайне проблематично.
— А это как понимать? — Наклоняется, достаёт из окошка пышущий жаром стаканчик, помешивает белой палочкой содержимое.
Идёт ко мне, при этом смотрит в упор и приподнимает правую бровь.
— Ну потому что такие, как вы, обычно любят, чтобы их обхаживали. Лежат и не двигаются.
— Отличные познания, Ульяна Сергеевна. Это вам ваш личный раб рассказал? Или ещё кто-то из коллег постарался? Красавчик физрук или подкачанный одинокий трудовик?
— Вообще-то я в музыкальной школе работаю. Там сплошь педагоги сольфеджио.
— Я в этом не разбираюсь.
— Ну так вам и не надо. Просто сказала, что думаю.
— Вы вроде головой не успели удариться, Ульяна Сергеевна, я вас раньше поймал. А несёте всякую чушь.
— А вы Шурика не трогайте, он, в отличие от вас, верный и хороший человек.
— Верный в смысле носит вам тапочки в зубах после тех жутких туфель, которые я выкинул? Или ждёт вас у выхода из школы в конце рабочего дня?
— Верный — это значит, что общается он только со мной. Это делает ему честь.
— Может, он других боится, — усмехается Ткаченко, — хотя, я бы на его месте побаивался вас, вы же завуч, судя по всему , его непосредственный начальник. О, это у него такие пристрастия в постели, я понял. Есть такое, да.
— Может, хватит уже?
Ткаченко поднимает руки вверх. Сдаётся.
— А что вы здесь делаете, собственно говоря? — Садится рядом со мной, на соседний стул.
