— Прогулка окончена, - зычный голос призвал всех «пациентов» возвращаться в свои палаты.
Хотя какие там палаты? Камеры самые настоящие. Это не больница, а тюрьма для неугодных. Даже не тюрьма – хуже. Зэки могут общаться с близкими, получать передачки, жаловаться правозащитникам в конце концов. А ещё их рано или поздно отпускают на свободу.
— Из нашего отделения точно никого не выписывают, - спросила я свою соседку, когда м остались одни в камере.
Меня снова приковали к кровати. Уроды! Завтра же расскажу доктору, что я в норме.
— Дарья, ты чего? Выписывают больных, которые вылечились, а нас даже не лечат.
— В смысле не лечат? – я обрадовалась, но зря.
— В прямом, - Ангелина смиренно улыбнулась. – Вдруг потребуется документ у нотариуса подписать? Мы нужны им, - она подняла указательный палец вверх. – Нужны. Иначе от нас давно бы избавились.
Я слушала её очень внимательно. Она права. В катакомбах больницы создали вполне комфортные условия, хорошо кормят, выгуливают каждый день. Зачем столько сложностей?
— Мы же невменяемые. Наша подпись ничего не значит.
— Ты забыла? Это частная клиника. С точки зрения закона мы совершенно здоровы.
Чёрт! Действительно! Лечение психических заболеваний в нашей стране – тайна покрытая мраком. Инвалидность устанавливается долго и нудно. Мы вроде как нормальные, но стоит кому угодно из родственников показать справку пусть и от частного, но психиатра – всё. В глазах следователя из жертвы ты превратишься в неадекватную барышню, страдающую галлюцинациями.
— Вы...
— Мы же договорились перейти на «ты».
— Хорошо, ты, - я даже не пытаюсь скрыть раздражение. – Ты или кто-либо ещё пытались сбежать из больницы?
— Разумеется. Вот только бежать отсюда некуда. Посмотри на наши пижамы. Местные жители знают, что живут по-соседству с психиатрической лечебницей. Никто не станет помогать сбежавшему психу.
Никто, никто, никто... Её слова крутились в моей голове, как заезженная пластинка. Она права. Перебраться через забор мало. Нужно ещё добраться до безопасного места. Для меня это родительский дом. Понятия не имею, что тётка напела маме, но она точно волнуется за меня и не вернёт в это проклятое место.
— Как?
— Как они сбегали? Я сама толком не знаю. Слышала, как включались сирены. Потом приезжали патрульные машины полиции. Зато я точно знаю, что никому не удавалось сбежать и не попасться. Иначе у клиники просто не осталось бы клиентов. Тебя поймают. Посадят в одиночку на полгода.
— Почему вы так боитесь одиночества? – она уже не первый раз говорит об этом.
Похоже, я попала в точку. Ангелину Степановну аж передёрнуло от моих слов. Руки затряслись, левый глаз начал дёргаться... Не думала, что она ответит на мой вопрос, но она ответила:
— До того как попасть сюда, самый важный для меня человек замолчал. Я тогда сломала ногу, катаясь на горных лыжах, и почти год не могла ходить. Он запретил разговаривать со мной прислуге и медсестре. Сам тоже молчал. Знаешь, это кажется такой мелочью, но... Сначала даже нравится. Никто не пристаёт к тебе с глупыми разговорами, не расспрашивает о самочувствии, а потом ты начинаешь чувствовать себя лишней. Призраком, которого никто не видит. Я начала кричать. Один раз избила горничную, но она не хотела лишиться работы и молчала. А потом меня привезли сюда, и я почувствовала себя счастливой.
Мне хотелось выпытать из неё подробности, но я не смогла. Бедная женщина рыдала и тряслась в конвульсиях. Сейчас ей бы пригодилось успокоительное, но... Она же сама просила не шуметь и не привлекать внимание охранников.
