Закидывает руку за плечо и тянет футболку наверх. Сняв, отшвыривает в сторону.
Молча изучаю обнаженную грудь, абсолютно ровный, идеальный пресс и резинку желтых трусов, выглядывающую из-под пояса джинсов.
– Снимем это? – спрашивает он, указывая на лиф.
– Попозже, – шепчу, облизывая пересохшие губы.
– Окей, малышка, как скажешь, – улыбается Алан сексуально, чешет выбритую наполовину бровь и склоняется над моим лицом.
Опускаю взгляд, замечая внушительный бугор в паху. Где взять сил на это всё?..
– Хочу тебя целовать, – говорит он, касаясь губами моей щеки. – Можно?
Киваю и сама его целую. Первая. Глаза держу открытыми, потому что единственное чего сейчас не хочу – представлять другого. Или других…
Сначала всё идет хорошо. Мне даже приятно. Ощущение, что начинаю плыть по волнам и всё больше раскачиваюсь, а солнце сверху припекает, припекает... М-м-м.
Кажется, наконец-то успокаиваюсь.
Губы у Рудакова теплые и вкусные, изо рта не пахнет. Не дай бог, вообще-то. Целовалась я однажды на свидании с парнем, которому потом с умным лицом посоветовала проверить пищеварительную систему. Что-то там явно было не так.
Обнимаю шею Алана и пальчиками вспахиваю короткий ежик на голове, затем робко оглаживаю лопатки. Неожиданно перенесенный на меня вес его тела встречаю сравнительно стойко, но снова чуть напрягаясь внутренне.
Живи, живи, живи.
Это секс. Все им занимаются. Даже мопсы, черт возьми.
– Разведи ноги, малыш, – шепчет Алан, дыша, как паровоз. Ещё не понимает, что тремя словами выколачивает воздух из моих лёгких и совершает роковую ошибку.
Вспышка.
Мои зрачки расширяются, а нутро горячим паром обдаёт. Тело становится натянутым, как струна.
В глазах ужасающее пламя. «Противопожарные» системы организма стремительно мобилизуются и словно из брандспойта стреляют первые, обжигающие роговицу слезы.
Стоп. Упираюсь в жёсткие плечи и резко отталкиваю Рудакова от себя. Нет.
Это. Просто. Невозможно.
Соскакиваю, всхлипывая и утирая щёки тыльной стороной ладони. Судорожно управляюсь с пуговицами как придётся.
– Да что не так? – непонимающе узнаёт Алан, поднимаясь с кровати вслед за мной. – Зай, я стараюсь быть ласковым. Что случилось? Можешь мне сказать?
Если бы я знала.
Лев Викторович мне приказал жить.
«Живи, Юля».
Твою мать, проклятый Айсберг.
Разве это так просто?
Разве можно жить, когда внутри всё выжжено дотла? Разве можно жить, когда душу утрамбовали и там… в сердце гробовая тишина?
Да-да, его душа заморожена. А моя мертва.
Мертва.
Есть ли в трупе хоть что-то живое? Это также противоестественно, как если бы Лев Викторович вдруг решил поучаствовать в конкурсе «Самый жизнерадостный человек на планете».
– Прости, – проговариваю тихо. – Я не могу, Алан. С Галей переночую.
– Блядь. Пиздец какой-то.
Рудаков скидывает с тумбочки лампу и телефон. Не обращая внимания на поток нелицеприятных эпитетов, хватаю рюкзак и выскальзываю из номера.
В длинном коридоре, как в тоннеле, пусто и жутковато, потому что одна из лампочек, размещенных в светильниках на стенах по обе стороны, мигает от неисправности.
А что мне терять, в общем-то?..
Целенаправленно прохожу свой номер и направляюсь к восемнадцатому.
Долго изучаю покрытые золотой краской цифры. Мне, как фанату игры в лото, они сейчас кажутся как никогда символичными.
Протягиваю ладонь и, сжав её в кулак, стучу.
В ночной тишине раздаются тяжелые шаги, а затем дверь отворяется, а в лицо мне бьёт яркий свет.
