– Присоединяюсь, коллега, ибо и мои карманы плачут, – заявил Береговой и с комической ужимкой пожал руку Бобу.
– Трогательное объединение! Где двое – там и третий! – И Федя Крылов мальчишеским жестом закинул им на плечи руки и закружил обоих по классу.
– Господа, шутки в сторону. Я хочу говорить серьезно, – сказал Борис Коршунов, – нам необходимо объединиться, собираться друг у друга по очереди всей компанией, читать классические образцы, декламировать, спорить. Кто согласен – подними руку.
Все, разумеется, оказались согласными, и одиннадцать рук взлетели в воздух.
– Ура! Виват! – прокричали юноши, но так несдержанно громко, что классная дама тревожно просунула в дверь свою черную, гладко причесанную на пробор голову.
– Господа, вы свободны и можете расходиться по домам. Завтра к девяти собраться без опозданий. Владимир Николаевич будет ровно в два. И завтра же с ним у вас начнутся правильные занятия. До свидания, я вас больше не задерживаю господа.
– Это очень мило с вашей стороны, Виктория Владимировна.
И «длинный факир», как я по старой институтской привычке давать прозвища уже успела «окрестить» Денисова, сделал такой великолепный поклон, что Маруся Алсуфьева взвизгнула от восторга и все мы покатились со смеха.
В вестибюле мы разбирали верхнюю одежду. У Ольги – стильная шляпа начала прошлого столетия, и вся она, с ее мечтательной внешностью, кажется барышней другого века. Недаром ее называли в институте «Пушкинской Татьяной». Это мнение разделял, очевидно, и Боб Денисов.
«Я вам пишу, чего же боле… Что я могу еще сказать», – запел он высоким голосом, подражая одной из оперных певиц.
– Господин, нельзя ли потише. На улице петь не полагается, – предупреждает его не весть откуда вынырнувший городовой, почтительно прикладывая руку к козырьку фуражки.
– Я не господин, а жрец! – впадая мгновенно в мрачную задумчивость, изрекает Боб своим грозным басом.
– Господин Жрец, потише, – покорно соглашается почтенный блюститель порядка, плохо, очевидно, понимая, что означает столь мудреное слово.
– Искусства! Жрец искусства! – завопил на всю улицу Денисов.
– Господин…
Но мы уже далеко…
Какое солнце, какая радость разлита вокруг, несмотря на дождь и осеннюю слякоть! И эту радость посеял в наши души талант человека, умеющего так ясно и по-детски любить искусство, свое призвание.
– У меня есть еще двугривенный. Батя пришлет завтра месячную посылку в размере 15 рублей своему лоботрясу, – говорит Федя Крымов. – Борис, хочешь, пойдем со мною обедать в греческую кухмистерскую? Разгуляемся, так и быть, на все двадцать грошей.
Факир думает с минуту, морща нос, потом изрекает мрачно:
– Я прикладываю свои пятнадцать, и да здравствует лукулловский пир!
На углу кого-то ждет щегольская пролетка.
Шепталова говорит, придерживая рукой свою срывающуюся от ветра огромную, покрытую щегольскими перьями шляпу:
– Mesdamoiselles! He желает кто-нибудь, я подвезу до Литейной?
Но никто не соглашается. Так весело всей толпой шлепать по лужам под гудящий бас Боба и смешки Кости Берегового.
После минутного колебания в пролетку вскакивает Лили Тоберг.
– Я с вами, Ксения, возьмите меня.
– Светские барышни! – презрительно щурится им вслед Боб, и все его благодушие большого, длинного ребенка исчезает куда-то. – И к чему пошли на сцену, спрашивается?! Сидели бы дома – тепло и не дует. Тут есть нечего, последние гроши за учение внести надо, а они в шелках и в бархатах, на собственных пролетках разъезжают!
