Моя мать смеется - страница 11

Я не могу больше видеть эти туфли, говорила она иногда, когда я приходила в старых туфлях.

И этот пиджак не могу видеть.

И в ресторане, когда я макала палец в соус, мне казалось, что она сейчас взорвется.

Я говорила, отстань от меня. Нет, я от тебя не отстану.

Мне страшно хотелось макнуть палец в соус. К тому же в ресторане, в ресторане на углу, сидели ее знакомые, и она стала усиленно целоваться и обниматься с ними.

Затем принялась рассказывать мне о них. Нет, не о них. О том, что они ее любят и знали ее еще совсем молоденькой, когда она была такая красивая.

Эти ее знакомые были такие же старые, как она. Старые евреи, хорошо одетые и более здоровые, чем она.

Они не были бывшими узниками концлагерей. У женщин хватало волос на голове, и слышали они лучше, чем моя мать.

Все эти люди давали советы. Они во всем разбирались лучше нее, у большинства дети были врачами, это они давали им советы.

То есть это были подкованные люди. Они знали истории о сердце, об инсулине, о диализе. Они обожали об этом говорить. Иногда и о других вещах тоже. Но редко. В конце они сказали с врачебной интонацией, со слабым сердцем не летают в Мексику повидаться с детьми и внуками.

Кардиолог ей этого не запрещал.

Впрочем, она не очень расслышала, что он ей сказал. И потом, говоря о ее клапане, который сжался, он сказал, в вашем возрасте это нормально.

В самолете у нее случился первый приступ. Этот приступ ее спас. На борту был молодой врач, и он сразу сказал, что ее надо оперировать. Это ее спасло. Сестре даже пришлось подняться за ней на борт самолета.

Вскоре после этого ее отвезли в больницу в Брюссель, где прооперировали, и это ее спасло. Без этого ее аорта, возможно, продолжила бы потихоньку сужаться, она бы этого не чувствовала, и это было бы навсегда, всё было бы кончено. То есть ей повезло, очень повезло, но этим дело не кончилось. Однажды, когда казалось, что всё идет хорошо, и я была рядом, спала в соседней комнате, плотно закрыв дверь, я услышала как будто раскат грома, взрыв.

Я встала и нашла ее лежащей на полу, на спине, она упала. Ее изломанное тело на ковре рядом с кроватью. Скорее всего, она встала в туалет, у нее что-то подвернулось, и она упала. Я была в ужасе. У тебя что-нибудь болит? Она не знала. Давай, помогу тебе лечь обратно. В постели она ничего не чувствовала. Может быть, ничего страшного не случилось.

Я накрыла ее одеялом. Опять спросила, не болит ли у нее что-нибудь. Нет, сказала она, ничего не болит. Я опять легла спать. Беспокоилась, хотя и не сильно. Но всё равно ужаснулась. Сказала себе, что на этот раз обошлось, но, если с ней еще что-то случится, это может быть ужасно. Она ударилась головой, а что бы было, если бы она ударилась сильнее? У меня билось сердце, когда я лежала в кровати, потом успокоилось.

Час спустя она закричала от боли, и я снова отвезла ее в больницу. С того дня она не может пользоваться левым плечом.

И это тогда в больнице она погрозила мне кулаком.

Я так ее любила, мою мать, когда она была молодая.

Ее, ее молодость, красоту, платья. Особенно одно, летнее, с широкими золотисто-оранжевыми полосами. Она блистала. Она звала меня и просила застегнуть молнию на платье, и я это обожала. Потом спрашивала, ну как, идет платье? Да, ты очень красивая. Это платье очень тебе идет. К твоим черным глазам.

И я с ней разговаривала, рассказывала всякую ерунду.