Иногда, когда погода была ясной, по извилистой тропинке она взбиралась на утёс, возвышавшийся над беснующимися волнами Извечного океана, чтобы оттуда долго-долго смотреть вдаль.
Полетта говорила, что увидеть остров нельзя. Что могущественная магия не только заставляет корабли огибать его, но и защищает эти ставшие безжизненными камни от взглядов не посвящённых. Но Эриан видела его, она была полностью уверена, что это именно он, а не Фата Моргана, что играет с её зрением, преломляя повисший над горизонтом туман.
Оттуда, с утёса, твердыня рода Ригель, колючими башнями пронзавшая синее прозрачное небо Брен-Хайде, казалась костями земли, вырывавшимися из тела острова, ощерившимися клыками, чтобы сдержать любого, кто посмеет приблизиться к стенам, стоявшим уже две сотни лет. Стены такие толстые, что внутрь каждой можно было бы спрятать телегу, не будь они заполнены песком, окружали сердце острова со всех сторон.
С тех пор как началась война с магами и до сих пор, когда почти что уже не осталось очевидцев той старой войны, все они так и жили – оскалив зубы друг против друга, делая всё, что не допустить в свои дома и сердца чужака. И сколько бы магистры ни пытались примирить между собой семьи светлых и тёмных, вражда, казалось, ни на гран не стала меньше. Каждый новый закон, который вводил Артарий, лишь обострял и без того накалившиеся отношения между представителями двух сторон. И если в первые годы после войны маги ещё были разрознены, а светлые, казалось, ненавидели друг друга не меньше, чем их, то с течением лет они лишь сплотились друг против друга, утвердившись в мысли, что свет или тьма рождаются не в сердце, а текут в крови.
«Свет и тьма, – думала Эриан, поднимаясь и осторожно переступая босыми ступнями по меховым шкурам, устилавшим пол, – что это такое и в чём разница, кроме, разве что, того, что тёмные умеют призывать к жизни древние силы, заставляют полыхать огонь и проливаться дождь, а светлые… светлые не умеют ничего. Лишь говорят о великой миссии, возложенной богами на них, да отталкивают от себя всякого, кто хочет им помочь».
Эриан наклонила голову, вглядываясь в стайку ворон, переругивавшихся на покатом зубце крепостной стены. Двое чёрных щипали перья у третьей, вороны-альбиноса. «Всё как у нас, – думала Эриан, – только наоборот».
Она встряхнула чёрной гривой незаплетённых волос, силясь отогнать тоску, которую поселил в её сердце северный ветер. Подумала и, развернувшись, снова направилась к стоявшей в углу кровати. Из всех дочерей эрла Ригеля собственную комнату и постель имела только она. Лучшие гобелены покрывали стены её почивальни, смотревшей северными окнами на море, а восточными – на галечный пляж, окружавший замок со всех сторон. И хотя сама комнатка была небольшой, никто в замке не смел нарушить покой её обитательницы, и любой из слуг опасался разгневать её.
Эриан вот уже два месяца как исполнилось девятнадцать лет, и она была старшей среди всех его детей. Отец любил её и прочил ей бразды правления замком, а потому не спешил с выбором супруга, не желая отдавать черноволосую и синеглазую, но плотную и сильную, как мальчик, красавицу в чужой дом. Он сам занимался с ней на заднем дворе, заставляя избивать манекены тяжёлым мечом, и рассказывал старые ведьмачьи байки, которые теперь уже, кажется, не помнил никто, кроме него.
Отец Эриан был ведьмаком. В рядах Фениксов он ступил в самое сердце тьмы, чтобы отобрать у противника его гордость и твердыню – Брен Хризалат. И насколько знала Эриан – никто из его товарищей не дожил до сегодняшних дней.
