Она тихонько отворила калитку, поднялась на крыльцо и, задержав дыхание, открыла дверь.
Отец стоял посреди кухни, одетый в спецовку и рабочие штаны, словно куда-то собрался или, наоборот, только что пришёл. Обернулся на звук и буквально пригвоздил к месту страшным взглядом. Мать робко подошла сзади:
– Коля! Успокойся! – залопотала она.
Отец её не замечал, медленно, жутко медленно приближаясь к Оле. А она, едва дыша, отступила на шажок и уперлась спиной в дверь.
– Ты знаешь, который сейчас час? – тихо и зловеще спросил отец.
Тут, наверное, стоило бы начать извиняться, упрашивать, клясться, что это первый и последний раз, задабривать – как мать всегда делала, если что не так, но на Олю, то ли от страха, то ли от пережитого стресса, напал ступор. Она таращилась на потемневшее лицо отца и не могла вымолвить ни звука.
– Где была, я тебя спрашиваю?
– Коля… – мельтешила за его спиной мать, заламывая руки.
– Где. Ты. Была? – повторил отец.
Отец замахнулся, но мать тут же кинулась и повисла у него на руке. Но от этого он лишь рассвирепел. Оттолкнул её грубо, та еле на ногах устояла, и тут же закрылась привычным жестом, ожидая удара.
Но отец рявкнул:
– Пошла вон!
– Коля, Коленька, прошу, давай до утра подождём… – умоляла мать.
Но отец, прихватив её повыше локтя, и потащил в родительскую спальню, клокоча:
– Закройся в комнате, и чтоб я тебя не видел и не слышал! Одну дочь испортила, теперь вторую…
Он втолкнул мать в комнату и с хлопком закрыл дверь. Затем снова вернулся к Оле, которая так и стояла, оцепенев, у двери.
– Последний раз спрашиваю, где ты шлялась? – чеканил он каждое слово, одновременно расстегивая ремень.
Оля наблюдала с ужасом за нервными движениями его рук. Она всегда этого боялась до дрожи, хотя её никогда в жизни не били. Боялась, потому что помнила сестру, потому что не раз видела исполосованный Пашкин зад и редкие, но страшные синяки у матери. И вот давний детский страх надвигался как ожившее чудовище.
– Не надо, пожалуйста, не надо, папа, – глухо шептала она побелевшими губами.
Отец лихо выдернул ремень из шлевок, замахнулся. Оля зажмурилась, услышав свист, а потом руку от плеча до локтя обожгло болью. И её прорвало:
– Папа, папочка, не надо! Прошу тебя! Я в больнице была! Там Ромку избили хулиганы. В парке. Его на скорой… В больницу. Я с ним была. Пожалуйста! Я ничего не сделала!
– Ах, ты с ним ты была? Я её тут бегаю ищу, а она…
– Папа, его чуть не убили! Его бы убили, если бы милиция не вмешалась… Я не могла его бросить!
– Да пусть бы убили, одной мразью меньше! Он девок насилует малолетних! Весь город об этом гудит! А она с ним гуляет! Срамота!
Отец, словно озверев, хлестал её раз за разом куда придется. Оля истошно кричала, закрывалась руками, сползая на корточки. Ей казалось, что это не ремень, а острые ножи, которые вспарывают кожу, что она уже вся изранена и истекает кровью, что отец от гнева сошёл с ума и попросту забьёт её сейчас до смерти…
Эта пытка длилась бесконечно. И даже когда отец отшвырнул ремень, Оле казалось, что на неё по-прежнему сыпятся жгучие удары.
– Пошла к себе. Спать, – рявкнул он. – Завтра потолкуем.
Задыхаясь от слез, она с трудом поднялась с корточек и, шатаясь, побрела в их с Пашкой комнату.
20. 20
Мать её не будила, дала выспаться. Хотя сон никакого отдыха не принес, наоборот, стал продолжением вчерашнего кошмара. Оля и проснулась вся измученная. Даже губы спеклись и потрескались, как от жара. Болело всё, а особенно руки. Тонкая светлая кожа, лишь слегка покрытая золотистым загаром, теперь бугрилась жуткими синюшно-красными рубцами-полосами.
