– Привет, – произнёс он, тяжело дыша.
23. 23
– Привет, – чуть громче повторил Ромка.
Оля не отвечала. И даже глаз на него не поднимала.
– Оля, – не понимал он. – Что случилось?
– Рома, тебе лучше сейчас уйти, – вмешалась её мать.
– Что происходит? Оля?
– Рома, уходи, пожалуйста.
И тут Оля наконец посмотрела на него, но совсем не так, как всегда. Без нежности, без любви, а, скорее, сконфуженно и виновато. И тут же быстро стрельнула вороватым взглядом на соседних торговок. И Ромка всё понял. Она ещё ничего не сказала, а он уже догадался: Оля его стесняется. Точнее, стыдится. Боится даже, возможно. Не его, естественно, а того, что скажут, что подумают. Видимо, ей тычут все, кому не лень, мол, встречается с насильником. Но, черт возьми, уж она-то прекрасно знает, что он не виноват! Её ведь слова: «Вместе мы со всем справимся». И что теперь? Разве слухи и сплетни важнее их чувств? Разве можно идти на поводу у чужой глупой толпы? Да нет, этого быть не может. Это же его Оля! Да не может она вот так, ни с того ни с сего оттолкнуть его. Просто не может и всё.
И тем не менее Оля произнесла чужим голосом:
– Рома, пожалуйста. Ты не должен здесь быть. Уходи, прошу.
– Почему? – Он оперся о деревянный прилавок рукой, чтобы не шататься. Перед глазами всё плыло и качалось.
– Просто уходи. Пожалуйста, – взмолилась Оля.
– И это всё? – с горечью выдохнул он.
Она не ответила, снова низко-низко опустила голову. Ромка выдержал минуту, долгую, мучительную. Казалось ему, что сердце его сейчас не выдержит – так было больно в груди, как никогда. А, может, ещё надеялся до последнего, что она передумает. Но Оля молча, глядя в пол.
Ромка уходил прочь, чувствуя спиной чужие ядовитые взгляды. Ему казалось, что они отравляли кровь и выкачивали из него последние силы.
Не первый раз он сталкивался с такой злобой, только раньше ни эти взгляды, ни слова, ни проклятья его не ранили. Олина любовь хранила его словно защитный тотем. И броней, и стержнем, и смыслом – она была для него всем. А теперь он чувствовал себя обнаженным, уязвимым, лишённым всякой опоры.
Полпути Ромка ещё кое-как прошёл. Потом остановился и даже привалился спиной к дереву, пытаясь отдышаться. Головокружение стало таким, что казалось, он стоит на речном плоту, качающемся на волнах. В ушах пронзительно звенело, а перед глазами – то всё вдруг погружалось в густую тень, то, наоборот, вспыхивало ослепительно белым.
Ромка потерял счет времени и не знал, сколько он так простоял. Когда рядом остановилась машина, он даже не отреагировал, пока его не позвали по имени:
– Рома? Рома, ты, что ли?
Он узнал по голосу Потапова, заместителя матери. Мать его звала нежно и снисходительно Павлушей, хотя тот годился ей если не в отцы, то в старшие братья.
Но Павел Викторович на такое панибратство не обижался, даже, наоборот, был доволен, что Ромкина мать с ним вот так, по-простому.
Ромка облизнул пересохшие шершавые губы. Хотел сказать: да. Но вышел еле различимый сиплый звук.
Павел Викторович выскочил из машины с удивительным для его комплекции проворством. Невысокий и полный, с пухлыми румяными щеками и блестящей лысиной, он напоминал веселого колобка.
– Рома, что с тобой? Тебе плохо? Садись скорее. Может, тебя в больницу отвезти?
– Не, – промычал Ромка сквозь спекшиеся губы.
– Домой?
– Угу.
– Ну, давай я тебе помогу.
Павел Викторович подхватил Ромку за талию и повел к машине. Помог сесть на заднее сиденье. Потом, тяжело дыша, плюхнулся на водительское место. Достал из кармана пиджака безразмерный клетчатый платок, промокнул лысину. И только потом завел мотор.
