Больница не тюрьма, конечно, но свободы там совсем никакой: туда не ходи, здесь не сиди, этого не делай.
А дома хорошо. Ну, если не считать, что кто-то под окнами на асфальте написал зеленой краской: «В квартире №17 живет педофил» и рядом белой: «Сдохни, мразь!». Но через пару дней коммунальщики всю площадку перед подъездом выкрасили в темно-бордовый цвет.
Рано утром (так распорядилась мать, чтобы при ней) к Ромке приходила медсестра сделать укол, а остальное время он просто валялся на диване, изнывая от тоски.
Теперь, когда тело поджило, стало совсем невмоготу. Огромная квартира тоже вдруг показалась Ромке тесной клеткой. Он бы, конечно, нашёл, чем заняться. Но ничего не хотелось. То есть хотелось только одного – увидеть Олю.
Скучал он отчаянно. Места себе не находил. И тревожился сильно – почему она перестала приходить к нему? Что с ней? Как она? Тревога эта хуже болезни его изводила.
Он бы сам сходил к Зарубиным, даже в таком виде. Уж дополз бы как-нибудь потихонечку. Ребра ещё болели, синяки на лице тоже не сошли, но главное – ноги целы.
Однако мать взяла с него слово, что из дома он не выйдет, по крайней мере в ближайшую неделю.
Если бы она ещё требовала, приказывала, давила… Но она просила, умоляла даже, едва не плача. И Ромка пообещал.
– Никуда, слышишь, Ром? Что бы ни случилось. Скоро я со всем разберусь, а пока… пока даже не открывай никому, если кто придёт. И чуть что – звони мне, – наставляла она перед тем, как уехать на комбинат. Точно как в детстве. Только тогда это было понятно и правильно, а сейчас – дикость какая-то.
– Как это – никому не открывать? А если Оля придет?
Мать посмотрела на него с сожалением.
– Не думаю, что твоя Оля придет.
– Почему? – Тревога тотчас сжала сердце.
Мать ответила уклончиво.
– Если бы она хотела прийти, то давно пришла бы. К тебе в больницу.
– Значит, просто не могла. Значит, что-то ей помешало тогда прийти, – горячась, возразил Ромка. Он даже не сомневался в этом. И раздражался оттого, что мать сразу видит в ней плохое.
– Конечно, – поджав губы, процедила мать.
Но в одном мать оказалась права – и за всю следующую неделю, что Ромка отлежал дома, Оля не появилась. Не позвонила. Вообще никак не дала о себе знать.
Как-то вечером мать за ужином вдруг сообщила:
– Халаева вчера призналась, что ничего не было.
Ромка воззрился на неё изумленно.
– Рассказала, что она так пошутила.
– Это ты, да? Ты ее заставила?
Мать пожала плечами.
– Ну как заставила? Каленым железом я ее не пытала. Просто донесла мысль, что если она не признается, то ей будет плохо.
Ромка хмыкнул.
– А что бы ты ей сделала?
– Лучше тебе этого не знать.
Взгляд матери изменился. Стал пугающим. Ромке даже невольно захотелось поёжиться. Наверное, поэтому он вдруг спросил:
– Ну, если уже не про неё говорить, а вообще, ну, гипотетически, ты бы как далеко могла зайти? Ну, если бы хотела наказать кого-то или кому-то отмстить? Есть у тебя какая-то грань? Ну, типа, что-то кому-то ты бы смогла сделать, а что-то – никогда… даже не из страха, что посадят, а из личных убеждений, что так нельзя. Ну, грань, в общем.
Мать выгнула одну бровь, мол, что за глупые разговоры. Тем не менее ответила серьезно:
– Какая грань? Ради тебя я пойду на всё, что потребуется. Абсолютно. И не колеблясь. Вот такое мое личное убеждение.
– Значит, Халаевой повезло, – с усмешкой пробормотал Ромка. Слова матери его одновременно и тронули, и озадачили.
