МОЯ НЕДЕТСКАЯ ДУША - страница 4

Мама высвободила меня из своих объятий, долго гладила мои волосы, целовала лицо и глаза и очень нежно сказала:

– Ах, ты мой Алпамыш!.. Единственный мой сыночек! У меня на тебя большие надежды! Для меня и твоих сестер ты главная опора. Не бойся, мой жеребеночек. Я еще не собираюсь умирать. Пусть будет проклята эта смерть. Вот, слава богу, твои руки и твои молитвы принесли мне облегчение. Боли нет. Немного пришла в себя. Скоро придут с мукой с мельницы и сестры твои. Сегодня что-то они задержались. Главное, чтоб с ними ничего не случилось.

Услышав про муку, я почувствовал голод, так захотелось хлеба, словами не описать. Представился кусочек свежей лепешки. Причмокивая, проглотил слюну. Но слюна, оказывается, не может заменить хлеб. Стало плохо. Еще больше захотелось есть.

Оттого, что маме стало лучше, от сладких слов в мой адрес неожиданно появилась уверенность.

– Хочется хлеба, – сказал я маме.

Видимо, мама не услышала и не ответила. Через какое-то время я повторил громче:

– Хлеба!..

Мама перестала дышать. Потом со стоном, еле-еле, кое-как опираясь на сандал, поднялась. Раздвинула занавески: в комнате стало чуть светлей. Я тут же подбежал к маме. Мама, опираясь на меня, с трудом подошла к нише. В кромешной тьме открыла крышку сундука и, покопавшись в нем, что-то достала. Потом, потерев о свое платье, сказала:

– На, сынок, пососи пока это. Очень вкусный курут^>2. Скоро должны подойти сестры – приготовлю сладкий атала^>3 или лепешку. А теперь иди, ложись, сынок, – закрыла сундук и медленно вернулась на место.

Я, оказалось, был очень голоден. Поблагодарив маму, сразу сунул курут в рот. Он был очень крепким и соленым. Покрутив во рту, понял, что сейчас он слаще меда.

Внезапно я услышал, как мама проглатывает слюну. Мне стало стыдно, и я, вынув курут изо рта, сунул его в руку маме:

– Нет, сынок, я не голодна. Съешь сам.

Я не поверил ее словам и настоял на своем. Выбрав момент, я сунул ей курут в рот.

– Сынок, что это за выходки?

Мама знала, что я все равно буду стоять на своем, и отломив кусочек себе, остальное вернула мне:

– Теперь не упрямься, эта часть тебе.

У меня поднялось настроение, и я, спокойно посасывая курут, не заметил, как уснул.

Не знаю, сколько спал, но в прихожке что-то зашумело. В комнате было темно, утро еще не наступило. Мамы на месте не было, и от страха я громко позвал ее.

– Не бойся, сынок, мы в коридоре.

Там что-то происходило. То ли от любопытства, то ли спросонья пошел к ним.

ТЯЖЕЛАЯ НОЧЬ ТЯЖЕЛОГО ДНЯ

Поеживаясь от страха и холода, вышел в коридор. Хаитгуль-опа в темноте пыталась зажечь светильник (плошку с масляным фитилем), а мама чем-то туго перевязывала окровавленную голову Хадича-опы. Кровь все равно капала и Хадича-опа тихо стонала от боли. Увидев это, я еще больше испугался:

– Хадича-опа, что с вашей головой? – спросил я удивленно.

– Хулиганы палкой разбили голову, – ответила Хадича-опа, вытирая платком тонкие, огрубевшие от работы окровавленные пальцы. Несмотря на свои шестнадцать лет, она часто одевалась по-мальчишески и выполняла по дому и в поле всю тяжелую работу. Двенадцатилетняя Хаитгуль-опа была помощницей мамы в доме.

Хоть и было очень темно, но я заметил каким бледным стало лицо у Хадича-опы.

Наверное, потеряла много крови, подумал я. В это время Хаитгуль-опа зажгла светильник и, прижавшись к маме, вместе с Хадича-опой взахлеб начала рассказывать, что произошло этой ночью. Мама, глядя на раненую Хадича-опу и слушая рассказ Хаитгуль-опы, тяжело вздохнула. Потом одной рукой обняла меня и прижала к боку.