Ни один хороший человек не встанет перед огненной тьмой, чтобы закрыть собой тех, кого он знает всего три дня. И я радовалась тому, что он был рядом.
Глория провела ладошкой по здоровой щеке и крепче прижала к себе Мамзель Тутту.
- Он больше не придет, - уверенно сказала она, и ее голос дрогнул: - Мамочка, я так испугалась…
Я обняла Глорию – если бы в моих силах было забрать ее боль и горе, я сделала бы все, чтобы ей стало легче. Фьярви погладил ее по руке, и Глория закрыла глаза. Доктор был прав, сон лечит, но я прекрасно знала, как она проснется: сначала откроет глаза, и несколько секунд все будет хорошо, но потом на нее навалится воспоминание об огненном лице, которое она пыталась удержать, и шраме на щеке.
Фьярви дотронулся до моего запястья и кивнул в сторону двери. Я поднялась с кровати Глории, и мы тихонько вышли в коридор. Там я прислонилась к стене и поняла, что сейчас разревусь. Не помогло мне успокоительное… Кругом царила тишина, на сестринском посту горела единственная лампа, и мне казалось, что я зависла где-то там, где нет ни времени, ни пространства, только боль и горе.
- Сильно болит? – спросил Фьярви, и я не сразу поняла, о чем он. Ах, да, моя щека. Эленвер любил гладить меня указательным пальцем от виска до подбородка – когда мы лежали в обнимку, отдыхая после любви. В животе заворочался ледяной ком, и я испугалась, что сейчас меня вырвет от отвращения.
- Не очень.
- Я сейчас съезжу домой и вернусь, - сказал Фьярви. – Что привезти тебе и Глории? Одежду – да, что еще? Может, фрукты? Лекарства все будут, я доктора подмазал.
- Только одежду, - ответила я, и слеза все-таки покатилась по моей здоровой щеке. Фьярви смахнул ее и негромко произнес:
- Даже не думай. Ты прекрасна, а он сволочь. Все.
Что-то негромко зазвенело во мне, словно в душе натянулась струна. Порез начал ныть.
- Удивительно, - призналась я. – Ты так к нам добр, а мы знакомы всего три дня.
Фьярви усмехнулся.
- Ничего удивительного. Вы дали мне семью. Знала бы ты, насколько это для меня важно.
Да, я понимала. Гном-изгнанник, которого лишили дома и родных – и вот теперь у него было то, что делало его таким же, как все остальные.
- Мне повезло, - сказала я. – У меня есть хороший муж и друг.
Некоторое время мы с Фьярви смотрели друг на друга, ничего не говоря. В соседней палате скрипнула кровать, и кто-то вздохнул. С улицы донесся чей-то негромкий возглас: пьяница шел домой.
- Иди сюда, - по-прежнему тихо позвал Фьярви, я шагнула к нему, и он обнял меня и произнес: - Все хорошо, слышишь? Не плачь, ложись отдохнуть. Я скоро приеду, ну и… и ты не одна, Азора. Ты больше не одна, понимаешь?
Я кивнула. Меня наполнило таким отчаянием, тоской и радостью, что я испугалась, что сердце не выдержит. Фьярви отступил и, ободряюще улыбнувшись, сказал:
- Не слишком-то я хороший мастер кого-то утешать.
- Ты хороший муж и друг, - повторила я. – И это самое главное.
***
Фьярви
Азору и Глорию выписали утром. Мазь почти залечила их раны, доктор наложил повязки и велел прийти вечером для проверки. Я, конечно, настаивал на том, чтобы они отправились домой отдыхать, но Азора достаточно решительно заявила, что готова ехать на работу, и я не стал спорить.
Слухами земля полнится: к рассвету весь город знал о том, чем закончилась первая ночь супругов Эрикссон. Когда мы подъехали к «Вилке и единорогу», то во всех окнах были видны любопытные лица. Горничные высыпали на улицу и принялись старательно полировать перила. Дархан с мальчишками стоял у входа, как почетный караул. Заехав на рассвете в гостиницу, я предупредил всех: на шрамы не обращать внимания, не таращиться и глупых вопросов не задавать – и все-таки пацаны не вытерпели. Когда Азора и Глория спустились на землю из экипажа, Нар восторженно сообщил:
