Моему старшему сыну Феде – шесть.
Еще прошлой зимой, когда он был пятилеткой, мы начинали утро в одной постели.
Он прибегал ко мне в кровать и каждый раз просил: «Давай помилуемся». Я ставила таймер и засекала десять минуточек. Десять минуточек на его мальчишечью нежность, на задорную беседу об акулах из его снов, на мое полноправное им обладание.
В день, когда родился Миша, у Феди подскочила температура. Он толкал больничную кушетку, на которой лежала с незнакомым младенцем на руках измученная родами, непривычная ему, неприятно пахнущая мама: запах отрезанной пуповины.
Температуру сбивал папа: ни кашля, ни насморка, ни рвоты. Через два дня отпустило.
Федя любит возиться со мной на кухне, когда я делаю пироги: в конце всегда можно слизать с миски остатки сладкого сырого теста.
Но больше всего он любит мастерить с папой домик и ходить на реку строить плотину.
Федя костлявый и жилистый: жесткое цепкое тельце вертлявого мальчика; волосы короткие, щетинистые: мне не пропустить их нежно между пальцами, как раньше.
Федя часто борется с папой: папа «берет его в плен», сжимая крепко, а Федя вырывается и дубасит папу, как может, чтобы высвободиться.
Их возня мне не по силам. Я могу только наблюдать за игрой, нарезая для них овощи к обеду.
Я упиваюсь маленьким Мишей, и когда папа забирает его на детскую площадку, я испытываю облегчение: сейчас переделаю кучу дел, – и вместе с тем еле различимую, но очень острую тоску: еще пять лет, в лучшем случае, – и не будет у меня моего малыша. Будет папин мальчуган, сорванец-мальчишка, самое интересное для которого, что я смогу ему дать, – это остатки сырого сладкого теста на миске.
И я заранее отпускаю маленького Мишу, хотя велик соблазн: кормить грудью до двух лет, потакать всем его капризам, лишь бы был мой. Безраздельно и как можно дольше.
Все думают, родительская любовь – она прежде всего про жертвенность, про страх, про отдавание себя без остатка.
Нет.
Родительская любовь – это когда приходится делать больно (себе или ребенку), когда есть в том необходимость и больший смысл.
5.
Это было полгода назад, примерно под Рождество, когда мне показалось, что моей семьи больше нет.
Я осталась одна с маленьким ребёнком в только-только узнаваемом мной городе.
Моя семья уехала на родину на зимние каникулы, а мы с маленьким Мишей остались дома долечивать его бронхит.
Я провожала семью в аэропорт, глядя на них своими красными и опухшими от слез глазами, и уже строила план воссоединения через недельку: только бы успеть на праздники, – такое маленькое новогоднее чудо в духе рождественских ромкомов.
Вдруг, как и семнадцать лет назад, мне стал так важен этот дурацкий Новый год; до того важен, что прямо как в детстве у тебя все внутри сжимается от досады, когда не пустили гулять, а Ленка с восьмого этажа так задорно зовет тебя в окно.
У меня две недели одиночества: за две с половиной тысячи километров от семьи и по сути от все еще дома; а мне иногда кажется, что в покое меня так и не оставили. Бабушки не поделили внуков, Арина хочет к моим родителям, Федя рвется к Юркиной маме, их папе тиско вообще везде: он отвык жить с родителями. Все едут по разным местам, не могут наладить коммуникацию, звонят мне: «Разберись!» Рассуди нас, организуй график перемещений, придумай логистику.
Арине тринадцать лет, ее папе – тридцать пять, и у них нет ничего общего, кроме нашей семьи. Арина отчаянно борется за свою самость; ее же папа обладает ярко-выраженной самостью, практически непримиримой ни с какими другими.
