Год назад Арина перестала ездить с нами на пикники, в короткие поездки и на прогулки.
«Скучно, – заявила она мне однажды. – Что мне с вами там делать?»
Я так гордилась своей мудростью и хитростью, когда придумала нагружать ее домашними делами в наше отсутствие.
– Поедешь с нами?
– Ну что я там буду делать?
– Тогда помой окна и пропылесось всю квартиру, пока нас не будет.
Это не так уж и справедливо, да и дома, в общем-то, порядок; но выбора нет. Окна по нашему возвращению немного в разводах, но в целом чистые, и в следующий раз она наверняка предпочтет поехать с нами, чем елозить по стеклам тряпкой.
– Арина, поехали с нами!
– Ну что я там буду делать? Дай мне лучше какое-то задание. Все веселее, чем с вами ходить.
Полгода назад она перестала есть с нами за одним столом.
Поначалу – это были каникулы – она не вписывалась в режим: вставала поздно; взлохмаченная, томно выползала из комнаты тогда, когда я нарезала овощи к обеду.
Я оставляла ее еду на плите и занималась своими делами. Арина копила немытые тарелки в своей спальне.
Потом вошла во вкус; и когда мы садимся за стол, она по умолчанию уходит обедать к себе.
Зачем ей смотреть на мое кислое лицо, напряженное в попытке чисто покормить младенца, и слушать наши скучные разговоры. Наблюдать, как Федя все никак не прожует отбивную и роняет макароны мимо тарелки, половину из которых находит забавным запульнуть в сестру.
«И вообще, я хочу жить одна, – сказала она мне однажды. – Хочу спокойно жить, чтобы меня никто не доставал».
Моя дочь напоминает мне улитку: сидит в своем домике, и выпускает лишь усики – осторожно, потихоньку – когда сама того захочет, или чаще, когда ей от нас что-нибудь нужно.
13.
Десять лет назад мы жили с дочкой вдвоем, спали в одной кровати, и все делали вместе.
Я брала ее в гости к друзьям и ходила с ней на работу по субботам.
Я тогда всегда высыпалась: в постель в девять, на ночь книжка, моя рука – всегда – у нее вместо подушки. И так до самого утра. Иногда я не успевала уснуть, а рука затекала, или мне надо было срочно доделать работу, и я, подобно саперу, замирала и практически не дыша медленно-медленно вытаскивала руку из-под ее нежного немного взмокшего затылка.
В девяти из десяти случаев она просыпалась и требовала мою руку обратно.
По утрам мы вставали вместе: я так же подобно саперу отодвигалась от нее на край кровати, сползала на пол, и на цыпочках, практически не дыша, шла в ванную.
Минута – и на коврике у меня под ногами Арина. Обхватит мои ноги руками, свернется вокруг них калачиком и досыпает, досматривает свои сны, пока я чищу зубы, умываюсь, расчесываю волосы.
Я изредка злилась на нее за эту, как мне иногда казалось, почти болезненную привязанность: порой казалась ее любовь ко мне удушающей; и, отбросив животное иррациональное удовольствие от этой любви, мне также такая привязанность казалась опасной и вредной для нее же самой.
Это больно – рвать пуповину. Везде пишут о том, как помочь ребенку, но как помочь маме?
Мой ребенок, который уже и не ребенок вовсе, не понимает, что пуповина рвется, оттого злится, мечется от любви к ненависти и обратно; провоцирует, проверяет: а мама все выдержит, все примет? Всегда будет за меня, даже если я уже взрослая и ношу джинсы одного с ней размера?
Ссоры – это протест против расставания.
Поэтому сейчас, в ее тринадцать лет они особенно выматывающие, громкие, и – неизбежные.
