Моя дочь, девушка тринадцати с половиной лет, почти автономно существует в своей комнате. Выходит, чтобы поругаться.
Я сижу за столом, работаю. Арина заходит в гостиную, я не говорю ни слова, не произношу ни звука. Мы встречаемся взглядами, и она задает свой неизменный вопрос:
– Чего ты такая злая?
У нее во всем в виноватых я. Ну, может, и не в виноватых, но достается всегда именно мне.
Или я должна уметь решить любую ее проблему, и иметь устраивающий ее ответ на любой вопрос.
– У меня голова чешется, почему? Я ее только сегодня помыла.
– Арина, я не знаю. Может, потому что жарко.
– Жарко? Ты серьезно? 30 градусов! Разве это жарко? Странные вы какие-то. Так почему у меня чешется голова, что мне делать?
Порой ее запросы касаются более серьезных вещей. Например, образования: она просит перевести ее в какую-то нормальную школу (которой, вероятно, не существует, но я должна ее найти), потому что ее текущая школа ужасная.
Или устройства женского организма: каждый месяц в течение нескольких дней она задает одни и те же вопросы – за что нам, женщинам, эти дни, и как с ними вот так теперь мучиться всю жизнь, и нельзя ли что-то с этим сделать. Каждый месяц я отвечаю одно и то же, но она, видимо, забывает, потому что спрашивает снова и снова.
Мои ответы (касательно всего) ее чаще всего не устраивают. И я попадаю под ее словесное стрельбище.
Однажды в сердцах я сказала ей: «Арина, я у тебя как кукла для битья! Всю дрянь, что у тебя внутри копится, ты льешь мне в уши! Ну разве так можно?»
Она хлопнула густо накрашенными моей тушью ресницами и ответила: «А как еще? А кому мне еще это делать?»
Говори, моя девочка, говори.
Стреляй словами, не наученная еще выбирать выражения – научишься потом, со временем. Лей свою дрянь мне в уши: я потерплю, я мама. Не копи ее только в себе; уходи в свою комнату, но не в себя.
14.
Достаточно давно, когда только начинался строиться район моего детства, когда все дети из подъезда собирались у единственного во дворе ребенка, в доме которого был компьютер, и когда было принято клеить на стены пестрые обои с блестящими цветами, в маленьком коридорчике панельного дома мой младший брат раскладывался с игрушечной железной дорогой и маленькими поездами и машинками. Все спотыкались об эти игрушки, и мама каждый раз ругалась, что брат опять приволок все свое богатство из детской. «У вас же есть своя комната, – возмущалась она, – почему обязательно тащить все сюда?!» Я не понимала, зачем злиться из-за такой ерунды, смотрела в такие моменты на маму исподлобья, непонимающе и даже возмущенно. Мы переглядывались с братом, шевеля при этом бровями и кривя губами, а мама из-за этого начинала злиться еще больше.
Думаю сейчас, что мама злилась не из-за игрушек; игрушки были лишь поводом, и чем-то, что можно было хоть как-то контролировать в те непростые годы и в той непростой жизни, которая по большому счету непредсказуема у всех и всегда, но тогда была особенно наполнена тревогой.
Полтора года назад мы с мужем, пытаясь уснуть, обсуждали, что из вещей перевезем в новую жизнь. Я сокрушалась о том, что любимый деревянный стол, купленный на подаренные на свадьбу деньги, такой большой, что в новой квартире его некуда ставить.
– А, может, на улицу?
– Он там, боюсь, испортится: жалко.
– А если развернуть его и поставить под другим углом? Но тогда светильник будет висеть где-то сбоку: не пойдет.
