– А дальше? – глаза Людмилы расширились от ужаса.
– А потом показалось, что меня закрутило в центрифуге.. а может это просто голова закружилась от удара, я теперь уже не знаю… и затем я еще раз ударился о дерево… Прихожу в себя – а я уже где-то в лесу, совсем в другом месте. Рядом – ни той землянки, ни дождя, ни ветра, ни друзей… Только эти дурацкие сумасшедшие кабаньи тропки…
***
Может быть в селе еще какое-то время и обсуждали бы это событие – появление пришельца из леса, – но тут внимание листвянцев отвлекло совсем другое.
Поздним вечером того же дня вернулся домой Михайлыч. Причем, не один. Рядом с ним, как верный пес у его ноги шел вепрь.
Тот самый дикий лесной вепрь, за которым Михайлыч гонялся не один день, мечтая, как разделает его, часть мяса продаст, часть оставит себе, а голову повесит на стенке, как трофей. Впрочем, тоже, наверно вскоре продаст, нарадовавшись победой над вепрем.
И ведь завалил бы Михайлыч этого кабанчика, чьи повадки, чей нрав так хорошо изучил за время своей долгой охоты на него, – если бы не та чертова гроза в лесу, тот неожиданный смерч, тот сумасшедший водоворот из ливня, листьев, ветра – словно попал в сопло ракеты…
А ведь перед этим уже практически настиг кабана в лесу, подкравшись к нему незаметно почти вплотную.
Михайлыч тогда преследовал его еще с самого утра, но кабан так ловко прятался в кустарниках, что лишь по шелесту вдоль узких заболоченных тропинок можно было угадать, куда он уходит. Михайлыч впал в необыкновенный охотничий азарт.
Так незаметно оба они забрели в отдаленную, незнакомую для Михайлыча половину болотного леса.
И потом, когда началась эта внезапная буря, и неведомая (а может нечистая, кто ее знает) и неодолимая сила швырнула Михайлыча на зверя и затем подняла их обоих на воздух, Михайлыч уже сам не знал, кто из них громче орал от ужаса – кабан или он, невольно вцепившись мертвой хваткой в рыжую колючую шерсть кабана…
***
Очнулся он лишь спустя время. Рядом с ним покоилась неподвижная тушка вепря.
Понемногу к Михайлычу стало возвращаться сознание. Вечерело. Он находился на знакомой опушке леса, где они с друзьями-охотниками не раз распивали свои «боевые сто грамм» первача после охоты.
Ужасно болела голова. Михайлыч, конечно, кое-что помнил, но, однако, далеко не все. Последнее, что он помнил – как гонялся за вепрем, шаставшим невидимкой по кустам.
Но, хоть убей, не помнил, как завалил его, и как оказался на этой опушке.
«Пил я что ли?», – старался он вспомнить недавнее. – «А если и пил – то с кем?»
Михайлыч встал, пошатываясь, и почему-то не удивился – наверно, из-за странного тумана в его сознания, – когда неподвижно лежавший кабанчик тихо так, по-домашнему, хрюкнул, встал рывком, отряхнулся, и взглянул на Михайлыча своими маленькими глазками. И что-то в его взгляде сквозило такое человеческое, что Михайлычу вдруг стало не по себе. Убивать стоящего рядом кабанчика совсем не хотелось. Он огляделся – тем более, что нигде не было видно его ружья. «Наверно, посеял где-то в лесу во время бури», – подумал он.
***
Хорошо еще, что в этот вечер он не столкнулся на улице с гостем Людмилы. Возможно, оба они узнали бы друг друга…
Это было бы для них еще большим испытанием.
Не многовато ли за один день?
***
На следующий день сельчане увидели странную картину. По улице шел Михайлыч, рядом с ним, чертя хвостиком замысловатые фигуры, бежал, как домашний пес, огромный волосатый вепрь. Лаяли собаки, дружно торчали над заборами головы бабушек, бросивших полоть свои огороды.
