Краем глаза она уловила какое-то движение у турника, обернулась. Сорняк шевелился. Ветер, просто ветер.
Она снова посмотрела на дом, и сердце сжалось в груди, желудок скрутило.
В оконных проемах метались огоньки, как помехи на экране телевизора, потрескивающий хаос черточек и зигзагов.
Подъездная дверь распахнулась, там, в портале
(стоял человек в полосатом свитере, с обожженным лицом, похожим на пиццу, с усмешкой на расплавившихся губах, его кожа тянется, как сыр, поля его шляпы скрывают глаза)
никого не было.
Саша попятилась, ноги разгребали полынь и медуницу, колючий, жалящий чертополох.
Луна нависла громадиной над болотом.
Хррр…
Хррр…
Заскрипело, Саша подумала, что дом сейчас кинется на нее, как изголодавшийся зверь. В портале
(Фредди щелкал лезвиями перчатки, скреб отточенными стальными когтями по наличнику, волдыри вздувались на его морде, как белок жарящейся побулькивающей яичницы, лопались, и из ран тек гной)
коптилась тьма.
Справа зашуршало, вспучилась кочка, другая. Земля шла горбами. Турник накренился.
Саша бросила взгляд на дом, почуяв новые перемены.
На скамейке сидели дети, мальчик и девочка. Не те, что встретились ей в реальности днем. Они были старше, лет двенадцати-тринадцати, у девочки уже очерчивалась грудь под холщовой рубахой.
Саша не смогла закричать, словно рот набили травой.
Детям отрезали головы. Отрезали, а потом перешили: телу в женской рубахе – голову мальчика, телу в штанишках и старомодной курточке – девичью кудрявую голову.
Рваные раны сшивали грубые стежки толстых нитей.
Жертвы жуткой операции были живы… то есть двигались и бормотали.
Из посиневших губ вырывалось что-то вроде «куча», «куча». Опухшие лица, глаза, будто намалеванные на веках.
Они вытянули перед собой руки, тыльной стороной ладоней к луне, поднимали и опускали, словно бы предлагали выбрать из четырех зажатых в кулаках спичек одну сломанную.
Сашина нога запуталась в переплетении корешков.
Пейзаж, дом, мертвые бормочущие дети – все опрокинулось.
И Саша проснулась в холодном поту, хлопая ресницами, не понимая, где находится.
После улицы Первомайской центр города – не самого шумного, провинциального, – показался центром мегаполиса. Полуденный, вязкий, он удивил скоплением народа, будто Алексины прожили в изоляции несколько лет. Вот навязчивые торговцы на рынке, вот туристы, фоткающие старинные храмы, вот парочки нежатся за столиками кофейни.
Отсюда совсем близко до их бывшего жилища…
Саша растягивала удовольствие, долго изучала ассортимент магазина. Спорила с мамой, немного расстроилась, что на шикарные виниловые обои не хватит средств. Отмахивалась от розового цвета: никакой пошлости!
– Бамбук или сакура? – прикидывала мама.
– Для кухни? Бамбук! Будем как две панды.
В гостиную, посовещавшись, они выбрали светло-желтые флизелиновые обои с ненавязчивым орнаментом. Однотонные, под дерево, в спальню.
Весьма довольные, выпили какао. Не терпелось помочь квартире избавиться от прежней кожи, обновиться.
Автобус понес по объездному шоссе, выплюнул их, последних пассажиров, возле «Водопоя».
Навьюченные пакетами, они пошли через мост. Между опорами журчала вода, трепалась прибитая к камням рубашка. Берег был замусорен бумажками, алюминиевыми банками, кусками кабеля. Среди хлама юркнула изумрудная ящерица. Квакнула на камне бородавчатая жаба. Пучеглазая, как ведьма.
– Надо до понедельника уложиться, – сказала мама. – По-стахановски.
