Саша спросила, кто такой Стаханов, и мама стала объяснять. А ветер пригибал непомерно высокую траву, кивали шесты хмеля, тропинка отпочковалась от микрорайона, потекла по полю. Саша срывала травинки и жевала сочные стебельки. Всюду была жизнь: лягушки, ужи, улитки на ветках кустарника, мошкара, низко планирующие стрекозы.
И лишь трехэтажный дом казался чем-то чуждым в этом непоседливом жужжащем и щебечущем мире. Молчаливый, грозный, вколоченный в пейзаж, как порыжевший гвоздь.
Саша смотрела на его полукруглые фронтоны, на оконные оси, разделенные пилястрами, на римский нос ризалита и лепное убранство.
И дом смотрел на Сашу всеми пятнадцатью глазами фасада. Запавшими бельмами квартир, линзой чердака, окнами подъезда, застекленными в форме сот.
Ночью все это рябило и переливалось.
Во сне.
Саша замешкалась, вспоминая подробности кошмара. Мутировавшую луну, ощутимое кожей присутствие в глубине портала. Кочки. И подростков на лавочках. Мертвецов.
У мамы был толстенный толкователь снов, но и в нем вряд ли нашлись бы «дети с перешитыми головами».
Раньше ей не снилась такая чепуха.
Такая страшная чепуха.
Из-за дома доносился смех ребятишек. Кошка мылась на скамейке. Будто они попали во вчерашний день.
– Чего ты, солнышко?
– Ничего. – Она поправила челку. Перешагнула латинскую надпись.
– А вот и вы! – На подоконнике сидел отец.
Саша подумала, что, хотя родители и были ровесниками, отец выглядел лет на пять моложе матери. Подтянутый и жилистый, с мальчишескими ямочками на щеках. Его жена, Ника, была настоящей красавицей – ухоженная, изящная, еще сильнее похорошевшая после родов. Ксеня видела ее фото и сказала, что полностью понимает Сашиного отца.
– Да у нее же жопа, как орех, – прокомментировала прямолинейная Ксеня. – Душу бы продала ради такой сраки.
Папа спрыгнул с подоконника.
– Ты что тут делаешь? – удивилась мама.
– Невтерпеж, белить хочу. Дай побелить что-нибудь, а?
– Вероника-то не обидится?
– Она меня к вам и спровадила, – папа взвесил в руке сумку, – и варенье передала. Айвовое.
– Круто, – сказала Саша.
– Но сначала белить! – с напускной строгостью ответил отец.
Они включили радио, чтобы было веселее. Папа притащил из чулана стремянку и тазы. Саша испытала дежавю, она уже проживала этот день, солнечный, напоенный ветром из открытых окон, с родителями, перешучивающимися за работой.
Часть мебели вынесли в коридор, часть – застелили полиэтиленом. Папа забрался на стремянку и орудовал щеткой, удаляя шероховатости. При этом он подпевал поп-звездам, даже тем, чьи песни слышал впервые. Фальшивил папа отчаянно. Мама меняла мыльный раствор и передвигала поддон. Параллельно счищала обои.
– Потолок гладкий, – сказал отец, – весь мел убирать не придется. Увлажним и начнем!
Саша решила сэкономить время. Облачилась в дырявые джинсы и линялую футболку. Наушники, плеер – стахановка готова к рекордам!
Специальный раствор не понадобился, обои сдирались легко, податливо. Толстая трехслойная шкура: под виноградными усиками – фиолетовые спирали, под ними – золотистые узоры. Саша старалась не порвать бумагу, содрать махом от карниза до карниза. Увлеклась, в монотонной возне было что-то приятное, как соскабливать загар. Она нащупывала стыки, рвала, и шкура поддавалась, треск заглушала музыка.
«Полковнику никто не пи-шет»…
На полу сворачивались бумажные клочья. Обнажалась желто-белая штукатурка. Янтарные кляксы клея. Рисунок.
