Муравечество - страница 64

Итак, я представляю, как девушка садится на меня верхом, моя йони – в смысле мой лингам – в ее руках – метафорически, потому что во время кабаззы лингам целиком находится в ее йони, – и она сокращает стенки влагалища и совершает медленные, но мощные волнообразные движения мышцами живота. Исполняет танец живота верхом на моем члене. Одной мысли об этом достаточно, чтобы у меня встал, поэтому я пытаюсь подумать о чем-то другом, иначе могу случайно эякулировать прямо во время урагана, а Национальная метеорологическая служба убедительно рекомендует этого не делать.

Наконец я в безопасности в Нью-Джерси, паркую машину на стоянке у станции «Харрисон», отправляю ее домой по железной дороге PATH. Нью-Йорк пахнет так же, как и всегда, и особенно сильно – в Порт-Ауторити. Я пробиваю себе путь сквозь толпу проституток, наркоманов и унылых пассажиров. Кому-нибудь надо снять фильм о Нью-Йорке. В смысле настоящее кино. Пока никто даже и близко не стоял. Я сажусь с блокнотом и пытаюсь написать сценарий здесь и сейчас. Но не могу.

Я подхожу к своему дому, а моя афроамериканская девушка уже ждет меня на пороге.

Как она узнала?

Этот ее взгляд. Каким-то образом я понимаю, что все кончено.

– Надо поговорить.

– Что?

– Мне жаль, Б.

– Что?

Она обнимает меня. Я ее отстраняю.

– Ты не можешь меня обнимать, когда у тебя такой взгляд! – кричу я.

Она просто молча смотрит, как кошка – как кошка, которая собирается порвать с мужчиной.

– Почему? – требую я ответа.

– Да просто… мне кажется, пока мы были далеко друг от друга, мы отдалились, и я не знаю, как все вернуть.

– Я был в медикаментозной коме! Из-за… чего-то! – внезапно я сам не уверен. – Разве нет? – ною я. – Разве не так?

– Так. Но это ничего не меняет.

– Мы можем попытаться. Мы обязаны попытаться. У меня есть для тебя роль в моем будущем фильме.

– Не получится.

– Почему? Потому что мне сбрили бороду, чтобы ввести в кому? Я отращу обратно!

– Я встречаюсь с другим.

Мое сердце разбито. Это клише, но я это чувствую. Чувствую, как разбивается сердце. Оно даже трещит.

– Актер?

– Режиссер.

– Он?

– Да. Мне жаль.

– Но…

– Я должна быть с кем-то черным, Б. Может быть, это недобросовестно с моей стороны, но…

– С кем угодно, лишь бы афроамериканец?

– Конечно, нет. Не будь жестоким. – Она замолкает, затем: – Мы с ним находим общий язык. С тобой – нет. Да, я понимаю, евреи тоже страдали, но…

– Я не еврей.

– Хорошо, Б. Мне жаль. Правда жаль.

– Не понимаю, почему ты все время настаиваешь на том, что я еврей.

– Не знаю. Ты просто… выглядишь как еврей. Сложно все время помнить, что это не так. А теперь еще сложнее. Не могу точно сказать почему.

– Вы с ним смеялись над тем, что я выгляжу как еврей?

– Нет!

– Подозреваю, что да.

– Мы не смеемся над тобой! Мы о тебе вообще не говорим!

– Вау. Хорошо. Что ж, ты выразилась предельно точно.

– Я не это имела в виду.

– Хорошо. Что ж, я привез тебе подарок, хочешь посмотреть?

– Не знаю, Б. Это очень мило. Но я не думаю, что стоит.

– А. Хорошо.

Я достаю из сумки завернутую в подарочную бумагу коробку и бросаю в общественную мусорную урну. И сразу чувствую, как убого и театрально выгляжу, будто обиженный ребенок. Но, если честно, женские туфли из больничной сувенирной лавки мне теперь все равно без особой надобности. Не совсем без надобности, но без особой.

Я блуждаю по улицам, сжимая в руках небольшую больничную сумку. Пока что не могу заставить себя войти в квартиру. Все пропало. Инго больше нет. Моей афроамериканской девушки, Келлиты Смит из «Шоу Берни Мака», больше нет. Без Келлиты вероятность найти финансирование для фильма про Нью-Йорк равна нулю. Свою монографию о флоридском фильме про трансгендеров я отдал карьеристу с двумя гендерами и в два раза моложе меня. Это я открыл «Очарование»; оно мое по праву. Ничего не осталось. Нью-Йорк превратился в дорогостоящую выгребную яму. Он мне совершенно неинтересен – да и какая разница, раз меня выкинут на улицу из квартиры, если я не найду работу. Озираюсь в попытках впитать магию Нью-Йорка, в попытках позволить городу залечить мои раны.