Меня бросало то в жар, то в холод, пока я, глядя на разинувшую беззубый чёрный рот могилу, не решил – жить. Страх жизни пересилил страх смерти. Желание жить потянулось вверх тонким вялым ростком и уткнулось в первую трезвую мысль: если уж не умереть, то неужели нельзя хоть что-то отвоевать у жизни? И я проснулся. Проснулся для жизни и борьбы.
– Можно я посмотрю ещё раз на наш дом? – поднял я мокрые от слёз глаза на Юлию Марковну. Голоса у меня почти не было – он растворился в несчастье. – Раз в квартиру нельзя, но на дом-то посмотреть можно? В последний раз. Пожалуйста!
Женщина колебалась несколько бесконечно долгих секунд. Сверху с ветром легла на лицо микроскопическая влага, больше похожая на колючие иголки льда, чем на дождь. Моё сердце приостановило бег, ожидая решения дальнейшей жизни. Дыхание замерло. Тело напряглось.
– Ну-у-у, хорошо. Мы проедем к нашему дому. Но совсем ненадолго. Ты посмотришь на него, и потом сразу поедем назад в детский дом. Я подписала бумагу и взяла за тебя ответственность, но мне тебя так жаль, Антон… Мы съездим, в виде исключения… Тебе же надо успеть к ужину. Так сказала твоя директриса.
В голосе говорившей слышалась жалость и какая-то виноватость.
Не любовь.
Не участие.
Не сопереживание.
Она уже успела завернуться в кокон собственных несчастий.
Подъезжая всё ближе к дому, бывшему ещё две недели назад моим, я всё больше утверждался в мысли как-то увильнуть и не возвращаться в ненавистный детдом.
В его обшарпанные и грязные стены.
К полуголодному существованию.
К грубым отношениям.
К обделённым и забитым сверстникам.
Я не хотел обрастать, как они, коконом ненависти. Мне до ломоты в коленях хотелось убежать.
Сейчас, сию же секунду.
Иметь если не любовь, то хотя бы немного свободы.
Свободы от насилия и ограничений.
Чувства рвались наружу, мне с трудом удавалось их сдерживать.
Автобус остановился там, где всегда. На остановке, известной мне своим чуть покосившимся столбом с табличкой «Невский Проспект». Знакомый серо-розовый дом, задвинутый в глубину двора, печально глядел на меня давно не мытыми грязными стёклами, как будто раздумывая: а не втянуть ли меня обратно. Меня, вытолкнутого отсюда всего несколько дней назад чьей-то чужой, злой волей. Меня, отвергнутого, несчастного, раздавленного. Даже он, старый бесчувственный каменный дом, проникся жалостью к моей судьбе. Захотел помочь и утешить.
Чем ближе мы подходили к родному подъезду, тем сильнее мне хотелось вот сейчас, прямо в эту секунду развернуться и убежать. Непонятно откуда взявшееся благоразумие останавливало, предупреждало: пока нельзя. Нельзя, чтобы Юлия Марковна увидела, в какую сторону побегу. Иначе она поймёт, что я – беглец и догадается о моём плане. Сразу узнает, за какой дверью я хочу скрыться.
Нагонит. Поймает. Схватит.
Вот тогда мне будет конец.
Без доверия. Без вариантов. Без прощения.
– Ой, – вскрикнул я неожиданно для своей провожатой и сморщил нос от боли. Протянув к глазам идущей рядом женщины свой палец с выступившей на небольшом порезе каплей крови, я стал трясти рукой. – Опять кровь пошла. Наверное, заражение. Никак не могу остановить. Уже несколько дней не заживает. Может, у вас дома есть йод и бинт перевязать ранку? У них, вернее, у нас, в детском доме аптечка пустая.
Надежда не покидала меня. Жалость – единственно доступный мне инструмент, моё оружие. Ведь можно же взрослой женщине хотя бы на несколько минут выйти из своего кокона и пожалеть маленького несчастного мальчика? Так думал я, и мой наивный расчёт оказался верным. Меня, сироту, жаль – это нормальная реакция более успешного и счастливого человека. «И даже если я сейчас лгу, то моя неправда никого не убивает», – эта спасительная мысль оправдывала ложь, которая всегда была мне противна.
