усталостью. В общем, «бытовая жизнь» – одно название. Не успеют
опомниться – вот уж и влюбленности конец. Наверняка он начнет
гулять, – кивнул Гомозов с убеждением психолога. – Посмотри на
него! Да и она туда же. И что?! И что тогда?! Тут уж глазами стол
нечего буравить, Гриш. Скажи-ка лучше, как думаешь, долго их
счастье теперь-то продолжиться?! Долго ли, в таких-то условиях?! –
Филолет Степанович устремил насмешливый взор на собеседника,
выжидая ответа.
– Ммм… – засомневался Журкин. Для него вопрос явился
неожиданно. – Но что-то ты как-то… как-то ты…– путался он,
неважно пытаясь поспорить.
Но Гомозов медлить и ждать каких-то еще боольших
аргументов от Григория Станиславовича не стал, поэтому перебил
его многозначительную, оснащенную смысловой нагрузкой речь:
– Из свободных князей – в грязи, как говориться! Да не в
азовские лечебные, а в самые, что ни на есть настоящие грязи!
Почти все и разойдутся, парочки эти! Кто-то из них совсем забудет
про сие «высшее чувство влюбленности», тем самым приобретет
лишь опыт. А у кого-то – жизнь будет всего-навсего поломанная.
Что мелочиться? Слабонервных у нас предостаточно. И всё тут. Что
говорить попусту! Ерунда! Издержки ваша «любовь»!
Григорий спорить не стал:
– Да, тяжело будет. Возможно, тяжело, – промурлыкал он, чуть
помолчав, и заглянул в фарфоровую чашечку с болтыхавшимися
чаинками. На поверхности чая, почти у самого основания кружки,
плавал еле заметный перламутровый налет, который расходился
трещинами, и напоминал собой тонкие крылышки лупоглазой мухи,
что сейчас, замерев на столе возле сладкой крошки, начищала свою
голову щетинистыми лапками.
– Вот так-то! – Гомозов самодовольно ткнул подбородком на
пару вдали. – Так-то вот! Я вообще считаю влюбленность
слабостью человека. И что он за человек такой! Что он за «венец
природы», «ореол эволюции», когда не в силах совладать со своими
же собственными чувствами?! Привидится ему объект желаний, так
он и фантазирует, мечтает, да планы строит. Нет бы, осознать, какое
чувство, какую тварь злорадную он в себе взращивает! Ан, нет, не
хочет! Приятно ему. Он лучше будет марионеткой в насмешливых
руках обстоятельств, лучше будет утопать в туманных
представлениях и, специально, сам же лично, нажмет на разуме
выключатель, – Филолет Степанович щелкнул языком, изобразив
этот пустой механический звук. – Не смешно ли?! А все из-за чего?
А я тебе скажу из-за чего! Из-за слабости его воли, либо из-за
недалекости ума! А каково потом? Каково потом-то?! А?!
– Дурак ты Гомозов! – вдруг буркнул Григорий, не поднимая
головы.
– Это почему ж? – выпучил глаза на собеседника Филолет
Степанович. – А что, разве им не тяжело будет? Я что, по-твоему,
ошибаюсь?
– Тяжело будет, тяжело! – равнодушно, не желая спорить,
ответил на это Журкин, все рассматривая чашку и то, что
бултыхается на дне, и сменил тему: – Ну, ты глянь! Какой тонкий
фарфор! Прямо тонюсенький! Словно Императорский завод ваял!
Али китайский какой! Футы-нуты, понятия не имею…
– Какой китайский, какой императорский, в этой-то
забегаловке?! – заметил Гомозов и более распространяться по своей
теме не стал. Уловил в волнующемся воздухе, что не стоит.
Он придвинул к себе свою фарфоровую пару и начал мелкими
глотками попивать кофе. Теперь уже доминату разговора перенял на
себя Журкин. А Филолет Степанович молчал и внимательно его
слушал. Предыдущую тему старались не поднимать, так как она
