Музыка в пустом доме - страница 8

Казалось, папа попал в другое измерение, где не было ни Ани, ни кухни, ни чашек с растворимым кофе на столе. Тонкие пальцы то цеплялись за струны, то в спешке перебегали от одной к другой. Аня рассматривала его седые волосы и худые плечи – только бы отвлечься и не слышать, как чужой голос поет ее любимую песню.

– Хочешь, завтра поедем в «Камчатку»? Это котельная, где работал Цой, – сказал папа, когда закончил петь и убрал гитару в чехол.

– Давай. А ты хорошо поешь. Много у тебя гитар?

Папа сделал глоток кофе и подсел ближе к Ане. Вьющиеся волосы щекотали щеку, когда он погладил дочь по голове.

– Прости меня, – произнес папа. – В том, что ты помышляла об ограблении магазина, виноват только я. Но тогда я правда не мог ничем помочь, мне самому нужна была помощь.

– А можешь сыграть «Группу крови»? – попросила Аня.

Папа снова достал гитару и сыграл.

А потом сыграл все остальные песни «Кино», которые знал.

Квартира была большой, но Ане было тесно. Утром она подолгу лежала в постели, пытаясь разобраться, где находится. Подушки неудобные, твердые, кровать слишком большая. Тихо, как в гробу. Разве что чайки крякают по утрам. Заходят прямо во двор, рыщут в мусорках. Там, откуда Аня приехала, нагруженные пакетами с едой соседи шли на работу – впереди у них были сутки на заводах. Со всех сторон слышалось: здрасти, ну, блядь, и погода, ты куда свое корыто посреди дороги поставил. В этих голосах, подслушанных Аней с подоконника, просвечивала вся суть взаимоотношений соседей – людей, которые прожили стена к стене половину своей жизни. Наблюдая утром за жизнью папиного двора через окно, Аня не видела людей. Наверное, все спали и видели свои красивые сны.

Но папа всегда вставал в семь, без будильника. Перво-наперво делал зарядку, умывался, а потом закрывался на кухне и до девяти пил индийский растворимый кофе из банки со слоном, курил «Мальборо», шепотом разговаривал по телефону, варил для дочери овсянку, гладил один из костюмов, которые он, как выяснилось, сам и шил, и уходил. Возвращался всегда в одно и то же время – в восемь. Весь день, как в жизни с мамой, Аня была предоставлена сама себе. Разница только в том, что папа каждый день возвращался.

В новой квартире Аня обозначала свою материальность следующими способами: чиркала карандашом на стенах своей комнаты, оставляла отпечатки пальцев (на лакированном комоде, деревянном кухонном столе, пыльном подоконнике с потрескавшейся белой краской), стригла ногти прямо на красно-оранжевый ковер, заглядывала в каждый угол, пыталась понять: это она привыкает к новой квартире или квартира привыкает к ней? Большие окна, в гостиной прямо до потолка. Люстры, которые звенят, когда дует ветер. Скользкий кожаный диван, над ним – карта мира. Книжный шкаф с незнакомыми пыльными книжками. Огромная ванная с унитазом без крышки.

И это окно в подъезд (который здесь назывался парадной) – на кухне. И сама парадная. Заставленная великами и цветами в треснутых горшках. На третьем этаже лестничная клетка была застелена красным ковром с золотыми висюльками по краям. На втором стоял пластиковый стол, похожий на пляжный, а на нем – пепельница, хрустальная и тяжелая. Оттуда Аня доставала окурки, нюхала их и складывала обратно. Слишком легкая добыча.

В университете, куда она поступила, все считали себя творческими. По крайней мере, в ее группе. Аня никогда не думала о себе как о «творческой личности», а если бы думала, пошла бы учиться в театральный, а не на журфак. Здесь собрались те, кто умел писать, но, как и Аня, не понимал, что с этим делать. Чем больше Аня сравнивала университет со школой, тем чаще понимала: школа была репетицией перед большой пьесой, в которой от тебя требуется вовремя произносить заученные фразы.