Всё мимо и мимо тепло и весенняя благость,
всё время снега – с головой замело, завалило,
и бодрости в людях всего-то лишь самая малость.
Ну где она, эта весенняя вечная сила?!
Что так возрождает из самых глубоких депрессий,
что дарит нам крылья, восторг и любовь, и отвагу?
Но март обессилел от ярых зимы мракобесий,
и время поёт заунывную снежную сагу.
В той саге печаль и душевные горькие муки.
Она усыпляет и кутает нас в одеяла.
Нас вновь поглощают размеренно-мягкие звуки.
Мы снова в плену у небесно-святого вокала.
Проталины весенние порой
вгрызаются в снега беспрекословно,
уверенно, размашисто, неровно.
И души под продрогшею корой
открыты снова мартовским интригам.
Их зимним поизношенным веригам
уже выходит посезонный срок,
рождая половодье новых строк.
Меняются фасоны и размер,
течения и формы гибкой моды.
Начнётся скоро кастинг у природы.
И это не единственный пример
соревнованья каждой новой фазы.
Манишки дней, часов минувших стразы
поблёскивают в перечне времён,
которых ход пока не изменён.
«Я пыталась вновь рисовать весну…»
Я пыталась вновь рисовать весну
и раскрасить мысли в зелёный цвет.
Но вложила в жизни своей казну
на спектакль любимый один билет.
Я сыграть решила весенний блюз
и взяла аккорд ля бемоль мажор.
Я купила платье и пару блуз
и весь день твердила какой-то вздор.
Я весну манила в души капкан,
умоляла солнце светить и греть,
обещала лесу дождей канкан
и раскатов грома взрывную медь.
Только всё случилось, как ведал Хед[1]:
возвратились вновь облаков стада,
и замедлил март свой обычный ход,
и посыпал снег, и зажглась звезда.
«Ещё весна, но день безумно жаркий…»
Ещё весна, но день безумно жаркий.
Душа несокрушённая парит.
И май зелёный празднично и ярко
горстями одуванчиков горит.
Заговорили небеса,
согрели тёплыми лучами,
и зимней неги полоса
была расстреляна громами.
Земля открыла нам сама
умытые дождями дали,
и хочется сойти с ума
от первых листьев пасторали.
«Господи, как же они похожи…»
Господи, как же они похожи —
зимы и вёсны наперебой.
Трудно бывает их подытожить
или отметить одной строкой.
Я не могу их, как рукопись, вычитать
или легко, как птиц, отпустить.
Я не могу их приходы вычислить,
только могу безгранично любить.
Зимние клавиши, струны весенние.
Хрупкая разница, смытая грань.
Я проповедую, как исцеление:
сне́ги, фиалки, морозы, герань.
Всё – как единственно-сладкое целое:
переплетение снега и луж,
сине-зелёное, ласково-белое —
для искупленья неправедных душ.
Подарю самой себе кимоно
и порадуюсь сиянью весны.
Цветом сакуры цветёт полотно,
вкусом вишни мои мысли пьяны.
И хотя ещё балу́ют снега,
но цветы уже свежи и чисты.
Синий ирис засиял – как серьга,
и левкоя зеленеют листы.
Беззащитна, словно сердце в груди,
ипомея на холодном ветру.
Если ринутся на землю дожди,
обогрею, как родную сестру.
Амариллису без солнца темно,
и камелия всё ждёт новизны…
Ах, цветастое моё кимоно —
яркий вестник долгожданной весны!
Сиянье дней раскляксила весна.
Мне не хватает слов для их огранки.
Я заключу, наверное, их в рамки,
чтобы отдельно: счастье – и вина.
Листы дорог листает солнца свет.
Навзрыд – ручьи: ведь скоро станет сухо.
И я шепчу им ласково на ухо,
что постоянства в этом мире нет.
Смахну с небес стихов ультрамарин,
и буду ждать батистовое лето,
и наложу своею властью veto
на долго не кончающийся spleen.
Пастелью нарисованный апрель —
сухим мелком по серому асфальту,
