— Зачем ему с катом договариваться? — спросил Елисеев у Турицына.
Тот засмеялся.
— А как иначе?! Рукомесло палаческое — особое. Любое наказание так повернёт, что оно каким хочешь боком выйдет. Кат, коли будет у него такое желание, детину навроде Федьки с десятка ударов до смерти запорет. А может так всыпать, будто и не били вовсе, а токмо погладили, хотя любой, кто экзекуцию сию узрит, посчитает, что лупили со всей силы, ажно мясо по углам летело.
Смотреть экзекуцию выгнали всех свободных канцеляристов. Как сказал Хрущов — в назидание. От стыда подальше «вразумляли» не на улице, а в нарочито отведённых покоях, без лишнего глазу.
Хрипунов обнажился по пояс, лёг на широкую лавку, закусил зубами нарочито изготовленную палку. По ухмылке на Федькиной роже Ивану стало ясно — с катом они сговорились.
Пришёл заплечных дел мастер Максимка Окунев — палач бывалый, многоопытный, разодетый, будто боярин. Вытащил из ушата с водой плётку о двух хвостах, повертел-покрутил в руках, проверяя справен ли инструмент.
— Жги, не тяни душу, — велел присутствовавший при наказании секретарь Хрущов.
Зрители инстинктивно подались назад. Свистнула, рассекая воздух, плеть. Дёрнулся, замычал Хрипунов, на голой веснушчатой спине его появились первые кровавые отметины.
Иван сам не понял, как зубами заскрипел: хоть не его били, но даже смотреть было больно.
— Поделом разбойнику. Жги ещё! — приказал развеселившийся Хрущов.
Кат вошёл в раж, взмахнул рукой. Ударил плетью, потом ещё и ещё. Задрожал, застонал от боли наказуемый.
— Четыре было, шесть осталось, — отсчитал секретарь.
Плеть с резким шлепком впечаталась в кожу, обагрилась кровью.
— Пять. Лупи, да покрасивше.
Максимка вскинулся, ударил по-хитрому, с вывертом. Федька от боли выпучил глаза и ненароком выронил изо рта палку. Иван подобрал её, помог несчастному снова закусить «кляп». Тот благодарно кивнул.
Отсчитав положенные десять ударов, кат убрал плётку в ушат. К распятому на лавке Хрипунову подсел маленький сухонький старичок — лекарь Мартин Линдвурм. Он протёр спину мокрой тряпицей и накрыл холстиной.
— Ему отшен нужен покой. Фюнф… пять минутен. Пошалуй, шуть-шуть больше, — на ломаном русском произнёс лекарь.
Канцеляристы вышли из комнаты. Остались только Елисеев и Турицын.
Иван склонился над неподвижно лежавшим Федькой. Тот даже стонать перестал.
— Что, тяжко было?
Тот поднял голову, задорно посмотрел на Елисеева.
— Терпимо, вьюноша, терпимо. Ласково Максимка со мной обошёлся, но вдругоряд сказал, жалеть не будет — кожу на ремни распустит. Он такой, врать не станет.
— А Хрущов не догадался, что вы с катом сговорились?
— Может, и догадался, но как докажешь?
Хрипунов неожиданно легко приподнялся, сел на лавке, укутавшись в холстину.
— Выпить бы сейчас, — мечтательно произнёс он.
— Валяй, пей, — кивнул Турицын. — Хрущёв тебе ещё десяток плетей пропишет.
— Токмо оно и держит, — согласился наказанный. — Но пить всё равно хотца. Сегодня после службы веду вас в кабак. С меня причитается.
— Ещё как причитается. У тебя деньги-то хоть есть? — спросил Василий.
— Найду, — пообещал тот и встал на ноги, хрустнув суставами.
Слово сдержал. Вечером они отправились в давно облюбованный кабак. Пошли вчетвером — Хрипунов не мог не пригласить палача, по чьей милости не валялся нынче больным, а ходил на своих двоих да припрыгивал.
Пока добирались, всё больше молчали каждый о своем. Не будь с ними Максимки Окунева, Иван обязательно поспрашивал бы канцеляристов про житьё-бытьё, о том, чего нужно бояться, а чего не стоит. Не зазорно опыт чужой перенимать.
